Я отвечаю за все - Юрий Герман

— Слышу, — уже не стыдясь слез, рыдая навзрыд, сказала она, — как же я могу не слышать, глупый человек, — сегодня!

— Сегодня, — повторил он, — пожалуйста, я очень прошу тебя, сегодня. Ты сядь на попутную, через вас идут из Каменки. Или найми. Найми, — закричал он, — пожалуйста, это же нетрудно, это возможно…

Она слушала молча, крепко прижав трубку к уху. И не дышала. Никогда еще не слышала она ничего подобного.

— Слышишь?

— Слышу.

— До свиданья, Варя.

Она молчала.

— Ты слышишь?

— Я Варька, — сказала она таким голосом, что ему перехватило дыхание. — Варька вас слушает. Перехожу на прием. Это все правда, или мне кажется? Скажи что-нибудь из той жизни. Прием.

— Какая собака собачевская, собачея, — сказал он быстро, — ты даже хорош в свободное время, в их отношениях наступила осень.

— Да, — сказала она, — спасибо.

— И еще — «я устала от тебя».

— Больше не надо, — сказала она. — Мы — есть.

— Да, — ответил он. — Мы — есть. Я жду тебя.

И осторожно положил трубку. Стало совсем тихо. «Необходимо дожить до вечера, — сказал он себе строго. — До нынешнего вечера. И тогда все будет отлично».

Когда вернулась Люба, он сидел в том кресле, в котором умер Богословский, и пил воду.

— У вас здорово бессмысленное выражение лица, — сказала ему Габай. — Ответственному начальнику департамента нужно иметь в лице уверенность, строгость и еще нечто вроде «я тебе покажу!».

— Ладно, — сказал Устименко, — будет! Ты что — сообщала ей бюллетени состояния моего здоровья?

Он опять заговорил с ней на «ты», забыв, что они в «департаменте».

— Там вас ждет какой-то старичок, — сказала Люба. — Он уже утром приходил. По важному и секретному делу.

— Врач?

— Его фамилия Есаков. Больше мне ничего не известно.

Бывший жилец родителей Инны Матвеевны Горбанюк вошел с почтительностью на лице, положил кепочку у двери на стул, поклонился и выразил желание побеседовать наедине, поскольку вопрос, с которым он приехал, «из дальних странствий возвратясь», является строго конфиденциальным.

— Я такими вопросами не занимаюсь, — сказал Владимир Афанасьевич, — Любовь Николаевна в курсе всех деталей здравоохранения области и города. Слушаю вас. Вот садитесь тут и говорите…

Ходатай по делам присел и покашлял в сморщенный стариковский кулачок. Морщинистое, дубленое лицо его выражало сомнение и недоверие.

— Ну? — спросил Устименко.

Есаков огляделся по сторонам.

— Тут дело касается вашего сотрудника, гражданки Горбанюк Инны Матвеевны, — быстро, но очень четко заговорил он. — Дело немалое, серьезное, ужасное. Эта мадам завладела сокровищем, которое я желал бы внести для пользы нашего государства, в том смысле, в котором это сделал гражданин Головатый Ферапонт в годы войны. Обстоятельства таковы: банки с сахаром, которые были мною ей — именно Инне Матвеевне — вручены, содержали в себе золото и различные изделия из благородных металлов…

— Стоп, — сказал Устименко. — Хватит.

— Это в каком же смысле «стоп»? — удивился старичок.

— А в таком, что вы не по адресу явились. Вам с вашим сообщением, наверное, следует обратиться в прокуратуру, в милицию, а…

— Но ведь, позвольте…

— Все, — сказал Устименко вставая. — С этим вопросом все.

Он был очень бледен. Есаков посмотрел на него снизу вверх, примерился к тому, что этот человек опирается на крепкую палку. И красивая женщина смотрела на него неподвижно-брезгливым взглядом.

— Ну что ж, все так все, — застегивая пуговицы пиджачка, сказал Есаков. — Если вы на такой сигнал не реагируете, то, конечно… Все понятно… Ну что ж…

Бормоча еще какие-то незначительные угрозы, он пошел к двери, подобрал свою кепочку и был таков. А Устименко, словно ничего решительно и не произошло, опять сел в кресло и стал читать бумагу из Сибирцев, где уже второй месяц бушевал тягчайший грипп. Незадолго до своего падения товарищ Степанов Е. Р., как было сказано в документе, весьма строго предупредил тамошних врачей насчет выдачи бюллетеней. Было сказано докторам, что они добры «за государственный счет» и что в дальнейшем он будет принужден наказывать тех медработников, которые потакают, швыряются и не блюдут…

— Идиот! — сказал Устименко Любе. — Там же Грохотов — замечательный старик. Всю область запугал наш Женюрочка…

Бумаг было много, и освободился Владимир Афанасьевич только к шести часам. Вышли они вместе с Любой. Казенный шофер дремал в положенной такому начальству, как Устименко, «эмке». Шофер Казимирыч, привыкший безропотно обслуживать товарища Степанова со чады и домочадцы, очень удивлялся нынешнему своему прохладному и бесхлопотному житьишку, но оно продолжалось не слишком долго — Устименко приказал нарисовать на кузове красные кресты, и Казимирыч внезапно сделался не водителем персональной машины, а шофером неотложной помощи. Иногда только он «подбрасывал» начальство, и толком даже не знал — кто теперь главный: Устименко или Габай.

— Поедем к нам, пообедаем! — предложила Люба. — У нас кулеш пшенный с салом. Идет?

— Нет, — угрюмо ответил Устименко. И, стесняясь, спросил: — Где бы цветов купить, Любаша, побольше и получше?

Люба с веселым удивлением посмотрела на Владимира Афанасьевича. Он отвернулся от нее.

— Я не знаю, где они продаются, — сказал Владимир Афанасьевич. — И вообще, они уже расцвели в этом году? Какие-нибудь там крокусы, или пионы, или розы? Мне очень нужно!

— Сделаем! — тоном опытного доставалы сказала Люба. — Все будет в порядочке, Володечка, — стараясь сделать вид, что ничего не понимает, добавила она. — Если нужно, то нужно, мы же свои люди…

ПОДАРИ МНЕ ДИАДЕМУ!

— Левую сторону чуть опусти, — сказала Аглая Петровна. — И еще. Не бойся, я увижу, у меня глаз меткий…

Варвара, стоя на стремянке, с угрожающим выражением лица готовилась забить гвоздь, Ляля Щукина двумя руками придерживала шаткую лесенку, Аглая Петровна давала руководящие указания.

— Как шлепнешься, — сказала она. — А лететь четыре этажа.

— Зачем же мне на улицу шлепаться, — ответила Варвара. — Я на Лялю грохнусь в нашей личной квартире…

— Правее! — крикнула Аглая Петровна.

— Бить?

— Вот так — точно.

Варя ударила, высекла из шляпки гвоздя искру и уронила и гвоздь и молоток. Летний день, ветреный и знойный, сиял над Унчанском. И широкая, медленная Унча была видна отсюда, из окна.

— Здорово красивый вид, — сказала Варвара, словно только для того и взобралась на стремянку, чтобы полюбоваться тем, что она называла «красотищей». — Прямо глаз не оторвешь…

— А ты — оторви, — попросила Аглая Петровна. — Чуть Лялю не убила.

— Держите! — сказала Ляля, подавая молоток.

При второй попытке оторвался изрядный кусок штукатурки.

— Молоток какой-то дурацкий, — сказала Варвара, — попробуй его ухвати!

В конце концов с занавеской было покончено. Вагаршак принес два стула — это был их подарок. Любы и его. А из кармана вынул пакетик — фарш для фрикаделек, — Варвара попросила купить по дороге.

— Сейчас я сделаю чай, — посулила Варя, — а вы, Вагаршачок, вынесите стремянку на лестницу.

Но от чаю Саинян отказался, спешил в свою больницу. Выпил только кружку воды из-под крана. Аглая, в белой блузке, гладко причесанная, сияя чуть косенькими глазами, оглядывала однокомнатную квартиру, в которой когда-то жил Богословский. Маленькие фотографии Ксении Николаевны и Саши висели на тех же местах, где повесил их Николай Евгеньевич. И кружка его стояла наверху, на этажерке, словно маленький памятничек жизни, в которой и нажито было имущество — кружка, да ложка, да несколько томиков книг.

— Лихтенберг, — сказала Ляля про одну, — и многое подчеркнуто.

— Что, например? — спросила Аглая Петровна.

Ляля прочитала:

— «Я хотел бы когда-нибудь написать историю человеческой живодерни. Я полагаю, что мало искусств в мире столь рано достигли полного совершенства, как именно это, и ни одно из них не является столь распространенным».

Варвара расставила на клеенке чашки и полюбовалась, как это выглядит. Выглядело убедительно, «как у людей». И чашки, и сахарница, и печенье в глубокой тарелке с надбитым краем.

— Жестокие и несправедливые слова, — сказала Аглая Петровна. — Никогда не понимала, почему Кант так ценил вашего Лихтенберга…

— А история человеческой живодерни на самом деле не существует? — спросила Варвара. — Мир населен зайчиками?

Аглая Петровна не ответила. Ляля по-прежнему перелистывала «Афоризмы». Было слышно, как на Унче посвистывали буксиры, как тяжело и протяжно прогудел комфортабельный пассажирский «Пролетарий», бывший «Зигфрид».

— Я могу сделать еще гренки, — предложила Варвара. — У Голсуорси всегда пьют чай с гренками — надо или не надо. И мы будем отламывать кусочки гренков длинными белыми пальцами, у кого они длинные. Желаете, дамы?