На крутой дороге - Яков Васильевич Баш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— От Гриси я, — прошептала старушка. «Грисей» она звала Грисюка, — Важную цидулечку прислал. Умри, говорит, бабушка, но никому, кроме Петра Михайловича, не давай…
Профессор развернул маленький клочок бумаги.
Разведке Грисюка сегодня стало известно, что подпольная деятельность профессора киевскими гестаповцами уже разгадана и что его вот-вот должны арестовать.
…Через час домик профессора Буйко был окружен. Но когда жандармы ворвались в него, там уже никого не было. Никого не застали гестаповцы и в квартирах других врачей — сообщников профессора. Больше того, вместе с врачами исчез из больницы хирургический инструментарий, из аптеки были увезены самые нужные медикаменты.
Объявили тревогу. Город окружили со всех сторон. Привели собак на горячий след. Собаки вели за город, бежали в степь, порывались к лесу…
XV
В глубоком яру, между стволами могучих ясеней, горел большой костер. Пламя то приседало, когда на него кидали хворост, то вдруг с веселым треском бурно и высоко взлетало вверх, разгоняя густую темноту. И тогда среди деревьев причудливо метались фантастические тени, а сами деревья становились сказочно высокими, словно тонули вершинами в тучах, и лес приобретал торжественно-грозный вид.
Свет пламени выхватывал из темноты шалаши, палатки, золотом отражался на шинах тележных колес. У костра сидели, лежали, стояли вооруженные люди. Они были в самом разнообразном одеянии: и в крестьянских свитках, и в красноармейских гимнастерках, и в мадьярских френчах, и в немецких кителях, и в полосатых морских тельняшках, и в плащах, и в сермягах, в шапках и фуражках, пилотках и беретах, в широкополых соломенных брилях и даже в итальянских шляпах. Такая же пестрота была и в их вооружении, напоминавшем музейную коллекцию. Здесь все было не похоже одно на другое. Общим у этих людей было лишь неугасимое желание быстрее освободить свою Родину от нашествия оккупантов.
Еще час назад на опушке леса кипел бой, а сейчас у каждого был такой вид, будто никакого боя и не было. Все казалось будничным. Кто сушил портянки, кто чинил штаны, кто чистил оружие, кто пек картошку, и все негромко, но дружно подхватывали вслед за запевалой старинную запорожскую:
Гей, долиною, гей,
Широко-о-о-ю, козаки йдуть…
Немного поодаль, под стволом ясеня, опершись руками на охотничье ружье, сидел дед — оборванный, мохнатый и старый, как казацкая дума. Возле него, свернувшись калачиком и положив головку на дедову ногу, спал мальчик лет семи — внук его. Это все, что осталось от большой дедовой семьи и от всего его рода после налета на село карательного отряда. Дед задумчиво, тихо покачивал головой в такт песне. Его старческий, хриплый басок как-то отдельно от всех печально и трогательно гудел:
…козаки йдуть…
Когда волна голосов затихла и на миг перед новым куплетом наступила пауза, было слышно, как где-то поблизости фыркали кони, а возле самого костра тоненько журчал в кустах неугомонный ручей.
Вдоль яра за тучами листвы пылало много таких костров. Там тоже пели, перекликались, тоже гудел говор и нестройно скрипел басами баян.
Костры, то угасали, то снова, вспыхивали, пугая собой темноту. Казалось, что на яр налетели какие-то фантастические птицы, которые кружатся над ним, размахивают гигантскими крыльями и все пытаются выкрасть огни.
Из палатки, стоявшей неподалеку от самого яркого костра, вышел профессор Буйко. В белом чистом халате, в белой шапочке на голове, он энергичным шагом спустился к ручью, чтобы помыть руки. Он только что закончил трудную операцию, спас от смерти еще одного раненого партизана. За время, проведенное в отряде, профессор окреп, загорел и стал таким же бодрым, как до войны. Часто в шутку говорил, что, дескать, не он лечит партизан, а они его.
У костра в этот момент как раз запели:
Ой, хто, ой, хто в лісі, озовися…
— Веселее! Веселее! — крикнул от ручья Буйко.
Сидевшие возле костра оживленно засуетились, и песня как-то внезапно оборвалась.
— К нам! К нам, Петр Михайлович! — закричали у костра, и каждый готов был с радостью уступить профессору свое место.
— Что вы так поете, будто хороните кого!.. — улыбнулся профессор, вытирая платком руки. — Вон где поют! — подзадорил он певцов, кивнув в сторону соседнего костра. Там поднялась волна басов, а над ней высоко-высоко, как золотая струна, звучал приятный тенор:
…И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Песня хватала за душу, волновала, глушила тревогу, рождала мысли, будила силы и бодрила, звала в новые боевые походы.
— Ах, какие удальцы! — весело подмигнул профессор, вслушиваясь в песню.
И вдруг только сейчас он заметил, что все стоят вытянувшись перед ним, точно в строю, ожидая, пока он сядет.
Как-то сама собой выработалась у партизан привычка обязательно вставать в присутствии этого солидного и всеми уважаемого человека в белом халате, хотя этого никто никогда не требовал. И в том, что люди вставали перед ним, не было никакой принужденности. Каждый вскакивал перед профессором с готовностью и глубокой душевной благодарностью. Но Петра Михайловича эти проявления воинской вежливости всегда смущали.
— Да что вы, товарищи! — проговорил он, поспешно садясь там, где стоял. — Садитесь, садитесь! Вот народ.
— Да это мы, Петр Михайлович, песню поднялись послушать, — быстро нашелся один из партизан.
У костра громко засмеялись, обрадовавшись удачно найденному оправданию. А профессор Буйко тепло посмотрел на находчивого партизана. Это был тот самый великан Бовкало, которого профессор освободил на комиссии, приписав ему какую-то несуществующую болезнь. Теперь Бовкало — командир конной группы, бойцы которой и сидели вокруг костра.
Из тех, с кем профессору довелось встречаться во время работы в комиссии, здесь был не только Бовкало. Почти половина конников состояла из обреченных на фашистскую неволю, спасшихся от мобилизации в Германию. Лишь недавно, когда профессор Буйко прибыл в отряд, многие из них узнали, кто был их спаситель.
И не только в этой группе Петр Михайлович встречал знакомых. Их было много и в других подразделениях отряда.
Вон, чуточку поодаль, у пулемета хлопочет приземистый ловкий Васько Чубатый, который сбросил с себя наконец опостылевшую синюю шинель.
