Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир - Фрэнсис Дик

— Тихонько, — ласково сказал я. — Стой спокойно. Все в порядке. Не пугайся.

Тревога животного улеглась, и через окно я разглядел, как Кальдер выключил свет в приемной, запер дверь, сел в машину и тронулся с места.

Он поехал через подъездной путь на главную трассу, не к своему дому.

Огни его автомобиля мелькнули за деревьями, когда он вывернул через ворота, и пропали; и мне вдруг стало очень одиноко, заключенному в этом грязном месте Бог знает на какой срок.

Глаза потихоньку привыкали к темноте, и в тусклом свете неба мне вновь стали видны очертания стойла, стены, ясли... лошадь. Огромному темному существу не нравилось, что я здесь, оно никак не могло угомониться, а я не мог придумать, как избавить его от своего присутствия.

Потолок был сплошным, не как в иных конюшнях, где стропила под крышей открыты. В других местах проворный человек мог перекарабкаться через перегородку из одного стойла в другое, но не здесь; да и в любом случае никто не обещал, что за следующей дверью будет лучше. Там может оказаться другое стойло, но, по всей вероятности, так же тщательно запертое.

В карманах моих брюк не оказалось ничего, кроме носового платка.

Складной ножик, деньги и ключи от дома были в моей куртке, на заднем сиденье моей незапертой машины, стоящей на дороге. Темный свитер помогал мне двигаться быстро, бесшумно и незаметно, однако в нем некуда было спрятать даже монетку, которая пригодилась бы мне в качестве отвертки.

Я сосредоточенно соображал, что может сделать голыми руками человек, чего не может лошадь, превосходящая его силой, но во тьме не мог найти ничего, чтобы развинтить петли или снять с них дверь; нигде ничего такого случайно не валялось. Мало приятного, но, похоже, именно здесь мне предстояло дожидаться возвращения Кальдера.

А потом... что потом?

Если он намеревался убить меня, почему он уже не покончил с этим? Еще пару раз взмахнуть огнетушителем... и я ничего бы об этом не узнал. Я подумал о Джинни, точно зная теперь, как это было с ней. Вот она жила, дышала, мыслила, а в следующий миг... уже нет.

Подумал о Яне Паргеттере, убитом одним ударом своей же медной лампы.

Подумал о том, как был потрясен и расстроен случившимся Кальдер; него отчаяние было настоящим, и, возможно, ничуть не меньше оттого, что это он убил человека, о котором скорбел. Кальдер горевал о потере друга по работе... друга, которому сам же нанес удар. Должно быть, он убил его, подумал я, в припадке необузданного гнева, за то... как он сказал? За нежелание продолжать, за желание преградить путь действиям Кальдера... и его планам. Кальдер нанес мне удар с той же быстротой, не раздумывая, не размышляя о последствиях. И ко мне он тоже был привязан как к другу, без сомнения, вдобавок сам после этого в спешке бросил, что я ему нравился.

Кальдер, замахнувшись огнетушителем, безжалостно нацелился убить человека, который спас ему жизнь.

Спас жизнь Кальдера... Господи, подумал я, ну зачем я это сделал?

Человек, в котором мне хотелось видеть только хорошее, убил после этого Яна Паргеттера, убил Джинни. И если бы я не стал его спасать, они оба остались бы в живых.

Отчаяние от этой мысли заполонило меня целиком, чудовищно вспухло, заставило меня почувствовать так же как бесхитростное горе Джинни, что одно тело не может вместить столько страдания. Раскаяние и вина проросли из-под добрых намерений, подобно зубам дракона; вот уж поистине непредвиденный путь в ад.

Я мысленно вернулся в тот далекий миг, который задел столько жизней: к тому инстинктивному рефлексу, обогнавшему мысль, который швырнул меня на нож Рикки. Если б я мог вернуть то мгновение, я бы отвернулся, я бы смотрел в другую сторону, я бы позволил Кальдеру умереть... позволил Рикки воспользоваться шансом, позволил ему вдребезги разбить свою юную жизнь и разрушить жизнь его родителей.

Никто не может предвидеть последствия. Пожарный, или спасатель в шлюпке, или хирург может, не щадя сил и опыта, бороться за жизнь малыша и обнаружить потом, что выпустил на волю Гитлера, Нерона, Джека Потрошителя.

Тот, чью жизнь они простили, вовсе не обязательно окажется Бетховеном или Пастером. Спасти бы обычного, умеренно грешного, умеренно добродетельного, совершенно безвредного человека. А если он при этом лечит лошадей... что ж, тем лучше.

До того дня в Аскоте Кальдер и в мыслях не имел приобрести Сэнд-Кастла, поскольку жеребец в тот момент имел средний успех и неопределенную ценность как производитель. Но Кальдеру, как и нам всем, открылось великолепие этого коня, и я сам слышал, как голос его дрожал от восхищения. И где-то после этого ему, должно быть, пришла в голову мысль о селене, и с той поры злодеяние пустило корни и росло, пока не опутало всех нас, злодеяние, которое можно было истребить в зародыше, если бы я отвернулся.

Умом я понимал, что не мог не сделать того, что сделал, но для сердца и души это не имело значения. От этого не стихали охватившие меня терзания, не становилось легче на душе.

Горе и печаль еще придут ко всем нам, сказала Пен. Она была права.

Жеребец становился все беспокойнее; он копнул копытом землю.

Я посмотрел на часы: циферки ярко светились во тьме. Двадцать минут или около того с тех пор, как ушел Кальдер. Двадцать минут, а кажется, уже двадцать часов.

Лошадь внезапно с неприятной решительностью крутанулась во мраке, толкнув меня крупом.

— Ну-ка потише, малыш, — увещевающе произнес я. — Мы с тобой оба здесь застряли. Лучше поспи.

Ответ коня был подобен нецензурной брани: подкованное копыто впечаталось в стену. "Может быть, ему не нравится, когда я говорю, — подумал я.

— Или когда двигаюсь". Головой он теперь повернулся к окну, его массивное тело безостановочно металось от одной стены стойла к другой, и я увидел, что на нем в отличие от лошадей Оливера нет ошейника: ничего, за что можно было ухватиться, придержать, успокоить, похлопывая по шее.

Он вдруг встал на дыбы, неистово замолотил копытами и одной ногой хлестнул по стене.

«Уже не смешно, — подумал я. — Не дай Бог оказаться прямо на пути у этого сокрушительного копыта. Ради всего святого! — мысленно взмолился я к нему. — Я не причиню тебе вреда. Только стой спокойно. Спи».

Все это время я стоял спиной к двери, так что для лошадиных глаз я был полностью в тени. Но конь знал, что я здесь. Он нюхом чуял меня, слышал мое дыхание. Если бы он меня еще и видел, может, было бы лучше?

Я сделал осторожный шаг к тусклому продолговатому окну и поймал ясный, острый и мгновенно ужаснувший меня взгляд одного из его глаз.

Ни покоя. Ни сна. Нет и не предвидится. Глаз коня, широко раскрытый, с белым ободком вокруг привычной черноты зрачка, уставился на меня, не видя, свирепо вытаращившись в никуда.

Черные ноздри раздулись. Губы, насколько я видел, задрались, обнажив зубы. Уши прижаты к черепу, изо рта показалась пена. Это непохоже на беспокойство, на тревогу, не веря себе, понял я. Так выглядит безумие.

Конь внезапно взбрыкнул, попятился, врезавшись задом в стену, и тут же рванулся вперед, но не этот раз вздыбил передние ноги; отблеск метнувшихся копыт прочертил во тьме серебряные дуги, стена под окном тошнотворно вздрогнула от удара.

По-настоящему запаниковав, я вжался в угол между стеной и дверью, но это не давало реальной защиты. Стойло было примерно в десять квадратных футов, да восемь футов в вышину, пространство, даже в лучшие времена наполовину заполненное лошадью. А для этой лошади в этот момент оно казалось смирительной рубашкой, которую конь намеревался сбросить, силой проломив себе путь. Ясли, подумал я. Забраться в ясли. Ясли были пристроены на середине высоты по диагонали одного из задних углов стойла. Узковатое металлическое корыто, укрепленное на крепкой деревянной подставке. Как убежище оно выглядело довольно жалко, но по крайней мере было приподнято над землей...

Жеребец крутанулся, опустил передние ноги, но взлетели задние, два пушечных ядра грохнулись в бетонную стену в шести дюймах от моей головы, и только тогда, в этот миг, я начал бояться, что свихнувшееся животное не просто покалечит меня, а убьет.