Анж Питу - Александр Дюма

Тут он предъявил своим бойцам конверт, на котором стояло:

«Сьёру Анжу Питу,

командующему национальной гвардией Арамона».

— Итак, — продолжал Питу, — генерал Лафайет знает о моем назначении на пост командующего национальной гвардией и одобряет его. Следовательно, генерал де Лафайет и военный министр знают также о вашем вступлении в ряды национальной гвардии и одобряют его.

Громкий вопль радости и восхищения потряс стены лачуги, где жил Питу.

— Что же касается оружия, я знаю, как его добыть. Прежде всего следует выбрать лейтенанта и сержанта. Мне нужна будет их помощь.

Новоявленные гвардейцы нерешительно переглянулись.

— Может, ты их и назовешь, Питу? — попросил Манике.

— Мне этим заниматься не подобает, — с достоинством ответил Питу, — выборы должны проходить свободно; выберите людей на названные мною посты самостоятельно, да действуйте с умом. Больше мне вам сказать нечего. Ступайте!

Произнеся эти слова с поистине королевским величием, Питу отослал своих солдат и, как новый Агамемнон, остался наедине с собственными мыслями.

Он смаковал свою славу, а избиратели тем временем оспаривали один у другого крохи военной власти, призванной править Арамоном.

Выборы продолжались целый час. Наконец лейтенант и сержант были названы; первый пост достался Дезире Манике, второй — Клоду Телье. Затем гвардейцы возвратились к Питу, и командир утвердил своих командиров в новых должностях.

Когда с этим делом было покончено, Питу сказал:

— Теперь, господа, не будем терять ни минуты.

— Да, да, начнем учения! — воскликнул один из самых рьяных бойцов.

— Погодите, — возразил Питу, — прежде чем приступить к учениям, нужно раздобыть ружья.

— Совершенно верно, — подтвердили командиры.

— Но разве нельзя, пока нет ружей, тренироваться на палках?

— Мы должны быть настоящими солдатами, — отвечал Питу, который при виде всеобщего воодушевления особенно ясно осознал свою неспособность обучить кого бы то ни было военному искусству, самому ему решительно неизвестному, — а когда солдаты, учатся стрелять из палок, — это просто смешно; зачем же выставлять себя на посмешище?

— Он прав! — поддержали гвардейцы своего командующего. — Нам нужны ружья!

— В таком случае, лейтенант и сержант, следуйте за мной, — приказал Питу, — а все остальные пусть дожидаются нашего возвращения.

Войско отвечало почтительным согласием.

— До темноты еще целых шесть часов. Этого более чем достаточно, чтобы отправиться в Виллер-Котре, сделать там все, что требуется, и вернуться домой. Итак, вперед! — крикнул Питу.

И штаб арамонской армии тронулся в путь.

Дабы удостовериться, что все происходящее ему не снится, Питу перечел письмо Бийо и тут только заметил фразу Жильбера, в первый раз совершенно ускользнувшую от его внимания:

«Отчего Питу ни слова не написал доктору Жильберу о Себастьене?

Отчего Себастьен не пишет отцу?».

XXXVIII

ТРИУМФ ПИТУ

Почтенный аббат Фортье даже не догадывался, какие тучи собираются над его головой в результате тонких дипломатических маневров Питу, покровительствуемого первыми людьми государства.

Он спокойно беседовал с Себастьеном, стремясь внушить ему, что дурное общество грозит неминуемой гибелью добродетели и невинности, что Париж — страшная пучина, где развратились бы сами ангелы, если бы — подобно тем, что заблудились по дороге в Гоморру, — не поспешили вернуться на небо; с ужасом вспоминая визит падшего ангела Питу, аббат со всем красноречием, на какое он был способен, убеждал Себастьена оставаться добрым и верным роялистом.

Причем, сразу скажем, под словами «добрый и верный роялист» аббат разумел совсем не то, что доктор Жильбер.

Добряк-аббат не брал в расчет этой разницы в толковании одних и тех же слов и потому не сознавал, что творит дурное дело, настраивая — разумеется, безотчетно — сына против отца.

Впрочем, надо признать, что больших успехов он не добился.

Странная вещь! В том возрасте, когда, по словам поэта, дети — мягкая глина, в том возрасте, когда все впечатления надолго западают им в душу, Себастьен, если судить по решимости и упорству, был уже зрелым мужем.

Говорила ли в нем натура матери-аристократки, исполненной безграничного отвращения к плебею?

Или то был истинный аристократизм плебея, доведенный в душе Жильбера до стоицизма?

Аббат Фортье неспособен был разгадать эту тайну; он знал доктора как пламенного патриота — на его вкус, даже чересчур пламенного, — и, объятый простодушным стремлением к добру, присущим священнослужителям, пытался перевоспитать младшего Жильбера, привив ему веру в Бога и короля.

Однако Себастьен, хотя и казался прилежным учеником, пропускал советы аббата Фортье мимо ушей; он отдавался мыслям о тех смутных видениях, что с некоторых пор снова стали преследовать его среди густых деревьев здешнего парка, когда аббат Фортье водил своих учеников к Клуисову камню, к колодцу Сент-Юбер или к башне Омон; он отдавался мыслям об этих галлюцинациях, составлявших сущность его второй жизни, протекающей параллельно первой, — сказочной жизни, исполненной поэтических наслаждений, которая текла рядом со скучными прозаическими буднями учения и коллежа.

Внезапно дверь с улицы Суасон распахнулась от резкого удара и на пороге показались несколько человек.

То были мэр города Виллер-Котре, его помощник и секретарь мэрии.

За ними виднелись два жандарма, а за жандармами — пять-шесть зевак.

Встревоженный аббат пошел навстречу мэру.

— Что случилось, господин де Лонпре? — спросил он.

— Известен ли вам, господин аббат, — важно ответствовал тот, — новый декрет военного министра?

— Нет, господин мэр.

— В таком случае, потрудитесь прочесть.

Аббат взял депешу, пробежал ее глазами и побледнел.

— Итак? — спросил он взволнованно.

— Итак, господин аббат, господа представители национальной гвардии Арамона ждут от вас оружия.

Аббат подскочил, словно хотел проглотить господ представителей национальной гвардии с потрохами.

Тогда Питу, сочтя, что настал его черед, предстал перед аббатом в сопровождении своих младших офицеров.

— Вот они, — сказал мэр.

Теперь аббат побагровел.

— Эти мошенники! — возопил он. — Эти бандиты!

Мэр был человек добродушный и еще не обзаведшийся стойкими политическими симпатиями; он старался ублажить и тех и этих. Он не хотел ссориться ни с Господом Богом, ни с национальной гвардией.