Тяжесть короны (СИ) - Ольга Булгакова

— Мне очень нравится, — заверила я. — Прекрасный рисунок. Господин Ирсье не зря взял тебя в ученики. У тебя есть талант.

Мальчик покраснел еще гуще, хотя, казалось, дальше было некуда. Заинтересованный Ирсье подошел ближе, видно, ему Жак рисунок не показывал.

В отличие от других, этот рисунок был выполнен углем и показывал меня такой, какой я видела себя в зеркале. Мое лицо было прорисовано с любовью к деталям, но картина все равно казалась легкой. Возможно, из-за того, что Жаку удалось передать выражение моих глаз. Решительность, некоторая строгость, сочувствие, но в глубине все же угадывалась улыбка. Теплая и светлая.

Было невыразимо приятно знать, что окружающие видели меня такой. И, сдерживая неуместные слезы, надеялась, что Ирсье так же удалось поймать это выражение и задержать его на полотнах.

— Это чудесно, Жак. Я тебе очень благодарна за портрет, — стараясь улыбнуться, поблагодарила я.

— Я рад, что Вам понравилось, Ваше Высочество, — собрав все свое самообладание, сказал Жак. — Это единственный способ Вас хоть как-то отблагодарить.

Я не нашлась с ответом. Но он и не требовался.

На мольбертах Ирсье стояли четыре картины. Две из них были еще незакончены. Не хватало фона, деталей одежды, но общая идея была ясна. Первая картина ожидаемо оказалась портретом, для которого я позировала. Вторая, несмотря на просьбу Брэма, изображала Дор-Марвэна и меня в танце. Заметив мое легкое неодобрение, Ирсье тут же сказал, что это полотно исключительно для него, он никому не станет его показывать. И объяснил причину, по которой на мольбертах стояли два парных портрета, изображавших маму и отчима.

— Понимаете, после смерти Ее Величества уговорить господина регента позировать невозможно. Поэтому пришлось обратиться к прошлым портретам, чтобы правильно изобразить его лицо, — пожав плечом, сказал Ирсье.

Что ж, каждое из этих полотен было прекрасно по-своему. Но больше всего меня поразили взгляды, которым художник уделял так много внимания. На двух ранних портретах отчим выглядел счастливым, уверенным в себе. Он знал, что все делает правильно, и даже тень сомнения не омрачала его мысли. На новой картине самоуверенность Стратега выглядела наигранной, неестественной. И это ощущение почти неуловимо подчеркивала поза.

А вот наши с мамой взгляды были… одинаковыми. Живые, цепкие, внимательные. Но лишенные самого главного. Надежды.

Рядом с этими картинами мне стало жутко, пробрало холодом. С трудом отвела взгляд от маминого лица, от родных карих глаз, от витой золотой цепочки, украшавшей шею королевы. Посмотрела на свое изображение. Ирсье удался портрет. Мастер сумел передать и спокойствие, и величественность, и намек на улыбку в уголках рта. Почему-то была уверена, что, даже нарисовав такую же цепочку амулета, Ирсье не придал этому совпадению никакого значения. А глянув на портрет, нарисованный Жаком, вдруг поняла, что надежды у меня действительно нет. Никто не замечал изменений, произошедших с мамой. Никто не обратит внимания на разницу и теперь.

В тот момент я поняла, что надежда на то, что кто-нибудь что-либо почувствует, беспочвенна.

Тогда мне больше всего хотелось даже не кричать о медальоне, а уничтожить изображения отчима. Словно таким образом возможно было убить Стратега. Но я хвалила картины, делала заслуженные комплименты таланту художника и заверяла в готовности позировать снова.

Вернувшись в башню, послала приглашения баронессе Лирон и другим дамам, которые занимались делами приюта. Судя по всему, дамы прекрасно справлялись, и я ни в коем случае не собиралась вмешиваться. Лишь хотела поблагодарить за то, что не бросили детей. Вышла в город, купила женщинам подарки, пытаясь не называть их даже про себя прощальными. Гулять по Ольфенбаху не стала, хоть вначале и собиралась. Трудно получать удовольствие от прогулки, если трое охранников привлекают такое внимание, что вокруг мгновенно собирается толпа.

В тот вечер отчим снова меня удивил. Осознав, что семейные ужины прекрасно существуют без него, он просто пришел ко мне в башню раньше Брэма. И я не могла не впустить.

— Я думал, ты будешь больше стараться, — с разочарованием начал Стратег.

— Больше стараться?

— Конечно. Ты не помогаешь мне налаживать отношения с Брэмом, — с ненавистью выдохнул отчим. — Это ли не обязанность любящей дочери и сестры, хранить мир в семье?

Я промолчала, а Дор-Марвэн, меряя шагами комнату, распекал меня за то, что недостаточно интересовалась им, его жизнью, его проблемами. Главной проблемой, по-прежнему, был Брэм, не желавший мириться.

— Я не имею ни малейшего представления о том, когда приедет муожский князь! — демонстративно загибая пальцы, перечислял отчим. — Какие будут сопровождающие. Готов ли пакет документов! Когда будет свадьба! Со мной не делятся никакими сведениями, касающимися Муожа!

— Простите, отец, но со мной тоже не все обсуждают, — почти не солгала я. Удивляюсь, как вообще удалось сохранить остатки разума. Отчим пыхал злобой, амулет, чувствующий раздражение своего хозяина, горел на груди. Сильно, нестерпимо сильно. Казалось, вот-вот прожжет насквозь.

— Потому что ты ничего не решаешь. А союз с Муожем — это полностью моя заслуга! — ярился Стратег.

— Разумеется, — вцепляясь в спинку стула, пробормотала я. — Уверена, в этом никто не сомневается.

— Именно поэтому, — продолжал отчим, а потом, глянув на меня, с искренней тревогой бросился помогать, усаживать в кресло, суетиться. — Нэйла, тебе плохо? Может, позовем лекаря?

Искреннее непонимание причины моего недомогания поражало. Забота бесила, а страх за меня в глазах этого чудовища вызывал такую страшную волну ненависти, что, казалось, эта сила должна была испепелить отчима на месте. Но, разумеется, этого не произошло. Дор-Марвэн, смочив холодной водой платок, бережно промокал мне лоб, шептал что-то утешительное, ободряющее. Говорил, что в башне жарко, душно. Что я стала болезненной после возвращения. Что он лично уничтожит тех людей, которые похитили меня. Ведь неизвестно, в каких условиях они держали пленницу. В своем безумии отчим полностью вычеркнул из собственного сознания тот факт, что мое состояние вызвал он сам.

Этот эпизод еще раз показал, что для Стратега амулет, периат безволия, не существовал. Для Стратега существовала не правда, а лишь его святая вера в мою дочернюю любовь, в нашу идеальную семью. И отказываться от своей безумной иллюзии он не хотел.

Если отчим рассчитывал, что просто перенесет семейный ужин из малой столовой в мою башню, то он обманулся. Будь Стратег в здравом уме, он бы сообразил, что приходить нужно после появления Брэма. А так брату сообщили о придумке Дор-Марвэна. Поэтому вместо себя юный король прислал слугу с короткой запиской. Стратега это взбесило, но, к сожалению, кроме меня свидетелей этому не было.