На крутой дороге - Яков Васильевич Баш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ранение оказалось очень тяжелым: осколком мины распорот живот. Саид корчился в муках, то и дело терял сознание. Потрясенный горем товарища, Микола Полтавец метался возле него и не знал, чем помочь. В боевой обстановке чувство дружбы возникает особенно быстро и закрепляется на всю жизнь. И не было ничего удивительного в том, что за какие-нибудь три-четыре недели, проведенные Миколой и Саидом в одном отряде, они сблизились так, будто с детства росли вместе. Когда профессор вошел в шатер, его поразила волнующая сцена: чтобы как-то облегчить муки товарища, Микола брал его руки, гладил их, прижимал к груди, к щекам, к губам, не переставая успокаивать:
— Потерпи, дружок. Еще немножко потерпи.
А Саид в свою очередь умолял друга:
— Добей меня… Не могу. Прощай и добей…
— Ты будешь жить, Саид! — вырвалось у профессора.
— Эх, доктор, доктор… Живот мой амба… Прощай, доктор…
— Ты будешь жить! — почти крикнул профессор. В этот миг он сразу же забыл обо всем: и об усталости, и о больном сердце, и о переживаниях. Ему в самом деле страстно хотелось, чтобы раненый обязательно выжил. Ведь Саид очень быстро стал близким для него человеком. Ему никогда не забыть первой встречи в этом лесу, в овраге. Неизвестно, как бы в тот тревожный день сложилась судьба Петра Михайловича, если бы не бдительность этого юркого разведчика, который свел его с Грисюком. И, сосредоточившись над раной, профессор уже не обращал внимания на то, как грохотало небо, каким ревом наполнился лес и как барабанил по набухшему брезенту дождь.
А часа через два Грисюк повел совершенно обессилевшего профессора в свой шалаш.
— Ну что, Петр Михайлович, есть какая-нибудь надежда?»
— Не знаю, Антон Степанович, не знаю… Уж очень много крови потерял парнишка. Теперь вся надежда на молодость.
После операции Грисюк и Буйко долго сидели над картой. Лишь под утро три всадника во главе с тем же бывшим студентом в жандармской форме проводили профессора в город.
Буря стихла. Только где-то вдали беззвучно мигали молнии. Начинало светать. Город дремал, а может, только настороженно притаился. Нигде ни выстрела, ни звука. Только на станции несмело вскрикивали в свежей предутренней мгле паровозы.
Профессор возвратился домой совершенно разбитый. С трудом стянул с себя грязную, промокшую одежду. Сам он не смог бы этого сделать, если бы ему не помог Яша, возвратившийся вместе с ним из партизанского лагеря. Но, несмотря ни на что, Петр Михайлович был доволен, что побывал в лесу.
Поездка к партизанам ободрила его, а забота Грисюка о нем была просто трогательной. Так мог заботиться лишь сын о родном отце. Грисюк не только понимал всю опасность, в какой постоянно находился Буйко, не только готов был в любой трудный момент прийти ему на помощь, но и ревниво оберегал профессора даже в отряде.
Не все партизаны знали, что в эту ночь профессор был в лесу. Об этом знали только те, которые стояли на посту.
Прощаясь, Грисюк убедительно просил Петра Михайловича не рисковать собой.
— Вы и так уж многое сделали, — говорил он. — Пожалуй, больше, чем весь наш отряд.
Обрадовало профессора и то, что Грисюк установил наблюдение за вагоном номер один и партизаны готовились освободить не только рязанца, но и всех заключенных. План Грисюка был проще, надежнее плана, разработанного Петром Михайловичем. Командир партизанского отряда решил напасть на немецкий эшелон с мобилизованными в пути. С этой целью еще вечером направил большую группу партизан в район станции Мохначка, на линию Фастов — Житомир. Место засады избрано удачно: железная дорога там проходит лесом. Пятидесяти бойцов с тремя станковыми пулеметами вполне достаточно, чтобы остановить поезд и разогнать охрану. План был продуман до мельчайших деталей, даже тонко разработана железнодорожная сигнализация, которая должна была предупредить партизан, что из Фастова вышел именно тот поезд, какой им нужен.
С облегчением на сердце профессор лег в кровать. Теперь его беспокоил только арест машиниста. Выдержит ли он пытку? Сумеет ли устоять и не выдать никого?
Яша заботливо поставил на табуретку возле Петра Михайловича стакан воды и подошел к зеркалу. Грисюк подарил ему в лесу новенький пионерский галстук. Мальчик был так обрадован и возбужден подарком, что не хотел спать. Он вертелся около зеркала, то выше, то ниже подтягивая галстук. Глаза его светились счастьем. Уже больше года не надевал он красного галстука. И сейчас подарок Грисюка напомнил ему школу глухонемых, товарищей, веселые каникулы, праздничные пионерские костры.
Профессор смотрел на мальчика и невольно сам почувствовал себя захваченным его радостью. Нежный, алеющий цвет галстука пробудил и в нем волнующие воспоминания: приоткрыл в воображении недавнее прошлое — мирное, спокойное, перенес его на шумный и веселый Крещатик, где в море цветов шагали праздничные колонны счастливой детворы и среди других детей — его сыновья. Гордо и радостно развевались на солнце их огнецветные галстуки…
Но жестокая действительность недолго разрешала предаваться мирным воспоминаниям.
Грозовая ночь, которую профессор провел в партизанском отряде, принесла и радость и горе. Ливневый дождь дал возможность народным мстителям незамеченными подобраться к трем железнодорожным мостам и взорвать их. На киевском, казатинском и белоцерковском направлениях прекратилось движение поездов.
Это были удары других отрядов народных мстителей, с которыми Буйко и Грисюк еще не имели связи.
А утром по улицам Фастова снова метались как бешеные гестаповцы, начались аресты. На площади появились новые виселицы.
Как бы предчувствуя беду, профессор направился в комиссию через площадь, чтобы узнать, нет ли среди повешенных его друзей и соратников. Предчувствие не обмануло Петра Михайловича. В числе пятерых повешенных он увидел арестованного вчера машиниста, а рядом — профессор глазам своим не верил — раскачивалось безжизненное тело бывшего студента, который в форме жандарма всего несколько часов тому назад сопровождал его в отряд и из отряда в город. «Что это значит? Как могло случиться такое?..» — новая тревога сковала сердце.
Профессор отходил от виселицы в таком состоянии, будто его чем-то тяжелым ударили по голове. Вместе с тем он уже понимал, что это еще не все, что вот-вот обрушится новый удар, и кто знает — выдержит ли он его…
Улица была безлюдной, будто вымершей. Лишь изредка женщина или ребенок боязливо промелькнет со двора во двор — и снова ни души. Перепуганные люди даже боялись взглянуть друг на друга.
По дороге профессора догнал Чубатый.
Догнал и, не задерживаясь, опередил его, будто не имел
