Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези - Эллен Датлоу

Судя по голосу, гость был молодым человеком. Отец пригласил его в дом, держась непринужденно и приветливо, — насколько я мог судить, все это было сплошным притворством. Мне стало интересно, как долго мой отец сможет поддерживать такой тон беседы. Это было совсем не в его манере. Он даже пригласил посетителя устроиться в гостиной, где они могли бы поговорить «о деле» — выражение это звучало сверхстранно, особенно из уст моего отца.

— Как я уже говорил, — сказал молодой человек, — я занимаюсь тем, что рассказываю людям об одной очень влиятельной организации.

— «Граждане за веру», — перебил его отец.

— Вы слышали о нашей организации?

— Боюсь, что немного. Но мне кажется, что я поддерживаю ваши основные принципы.

— Тогда, вероятно, вы захотите сделать пожертвование, — поспешно сказал гость.

— В общем-то, да.

— Это чудесно!

— Но только на том условии, что ваши принципы будут проработаны, улучшены и станут представлять собой нечто прямо противоположное тому, что вы имеете в данный момент.

Этим и закончилась попытка моего отца быть непринужденным и приветливым.

— Что?.. — Брови молодого человека поползли вверх, демонстрируя его недоумение.

— Я объяснюсь. У вас в голове засели два принципа — кстати, не исключено, что только они и позволяют вашей голове не развалиться на части. Первый принцип — это принцип наций, стран и, соответственно, шумиха из-за «родного края» и «земли наших предков». Второй — принцип богов. Ни один из ваших принципов не связан с объективной реальностью. Они всего-навсего мусор, засоряющий вашу голову. В одну-единственную фразу — «Граждане за веру» — вы умудрились впихнуть два принципа — или загрязнителя, как я это называю, — из основных трех, которые должны быть уничтожены целиком и полностью до того, как род человеческий сможет хотя бы приблизиться к чистому пониманию мира. Без этого чистого понимания — или чего-то, отдаленно его напоминающего, — все вокруг — сплошная катастрофа и будет оставаться катастрофой и дальше.

— Я так понимаю, вы не собираетесь делать пожертвования? — спросил гость.

Мой отец тут же сунул руку в правый карман брюк и вытащил пачку денег, свернутую трубкой и перевязанную для верности толстой резинкой. Он показал ее молодому человеку:

— Вы получите эти деньги, но только если сможете выкинуть из головы свои никуда не годные принципы.

— Я не согласен с тем, что моя вера — это всего лишь что-то, что находится в моей голове.

В этот момент я подумал, что отец насмехается над гостем исключительно для собственного удовольствия, вероятно, давая себе отдых от работы, занимающей все его время последние несколько дней. Однако буквально тут же я заметил перемену в тоне отца, показавшуюся мне зловещей: он перешел от интонаций иконоборца старых времен, которого из себя разыгрывал, к какому-то странному отчаянию. При этом он был полон симпатии к молодому человеку.

— Прошу меня простить. Я не собирался утверждать, что штука вроде веры существует только в чьей-то голове. Как я могу убеждать вас в этом, когда нечто подобное обитает в этом самом доме?

— Он существует в каждом доме, Он — везде и во всем, — сказал юноша.

— Ну конечно, конечно. Но этого чего-то очень много именно в этом доме!

Я тут же заподозрил, что отец заранее выяснял, есть ли в доме привидения, — еще до того, как арендовать его. Хотя и нечасто. Я уже помогал отцу в небольшом деле по поводу присутствия в доме привидений и того, что это присутствие может означать (во всяком случае, мой отец назвал это именно так — настолько, насколько он вообще любил объяснять свои опыты).

— Подвал? — спросил гость.

— Да, подвал, — ответил отец. — Я могу показать.

— Не в моей голове, а в вашем подвале, — еще раз уточнил молодой человек, стараясь прояснить для себя, что же именно утверждает мой отец.

— Да, да. Давайте, я покажу вам. И после этого сделаю щедрое пожертвование в пользу вашей организации. Что скажете?

Гость ответил не сразу, и, должно быть, потому отец позвал меня. Я поднялся на несколько ступенек выше и немного подождал, а потом стал спускаться по лестнице так, словно и не подслушивал их разговор все это время.

— Это мой сын, — сказал отец гостю, который встал, чтобы пожать мне руку. Молодой человек был худ, одет в костюм из сэконд-хенда — словом, он был в точности таким, каким я его себе представлял, когда подслушивал на лестнице.

— Дэниэл, этому джентльмену и мне надо заняться кое-каким делом. Я хочу, чтобы ты проследил за тем, чтобы нас не беспокоили.

Я сделал вид, что готов выполнить все указания отца.

Отец повернулся к гостю, указывая путь в подвал.

— Мы ненадолго.

Нет сомнений, что мое присутствие — то есть то, что я выглядел нормальным, — повлияло на решение молодого человека спуститься в подвал. Мой отец знал это. Не знал же он того, что я тихо покинул дом, как только за ним закрылась дверь подвала. Впрочем, отца это не беспокоило. Я, пожалуй, остался бы дома, если бы действительно интересовался тем, как далеко продвинулся эксперимент отца — тот самый, участником которого я был на ранних его стадиях. Однако тем вечером я хотел повидаться с подругой, жившей в соседнем районе.

Если быть точным, она жила не в том плохом районе города, где мы снимали дом, а в том районе, который был еще хуже. Ее квартира находилась всего в паре улиц от нас, но ведь есть же разница между теми районами, где напротив дверей и окон жилых домов находятся бары, и теми, в которых не осталось уже ничего, что нужно было бы защищать, или сохранять, или вообще как-то заботиться. Это был просто другой мир — странный мир опасности и уличных беспорядков, мир обшарпанных домов, стоящих очень близко друг к другу, домов выжженных, почти полностью разрушенных, домов с черными провалами вместо дверей и окон… и пустырей, над которыми светила луна — тоже иная, чем во всех других местах на этой земле.

Как-то раз я нашел одинокий дом, ютившийся на краю пустыря, полного теней и битого стекла. И дом этот выглядел такой покосившейся развалюхой, что даже мысль о том, что там может кто-то жить, заставляла мое воображение работать, придумывая какие-то мрачные тайны. Подойдя поближе, я заметил тонкие, уже превратившиеся в тряпки простыни вместо занавесок на окнах. И только под конец увидел мягкий, приглушенный блеск зеркала внутри дома — тогда, когда уже устал приглядываться.

Пока я стоял, рассматривая останки боковой дорожки у дома, одна из простыней слегка отодвинулась и женский голос позвал меня:

— Эй, ты! Да, ты, малыш. Нет ли у тебя при себе деньжат?

— Есть немного, — ответил я, повинуясь этому властному голосу.

— Тогда не мог бы ты мне помочь?

— Чем именно?

— Не мог бы ты зайти в магазин и купить мне немного салями? Той, которая в длинных палках, не в коротких. Я заплачу тебе, когда вернешься.

Когда я вернулся из магазина, она снова окликнула меня из-за освещенной лампой простыни:

— Поосторожнее там, на крыльце. Дверь открыта.

Единственным источником света во всем доме был маленький телевизор на металлической подставке. Он стоял напротив дивана, который, казалось, был почти полностью скрыт тушей негритянки непонятного возраста. В левой руке она держала банку с майонезом, а в правой — недоготовленный хот-дог, который, видимо, был только что извлечен из бумажного пакета, валявшегося здесь же на полу. Негритянка слизнула майонез с пальцев, закрыла банку и пристроила ее опять же на диване, который, похоже, был единственным предметом мебели в комнате. Я протянул ей колбасу, и она сунула мне в руку деньги. Там было ровно столько, сколько я уплатил за салями, — плюс еще один доллар.

Я с трудом верил в то, что действительно нахожусь в одном из домов, на которые заглядывался с того самого времени, как мы переехали в этот район. Ночь была холодной, а дом не отапливался. Телевизор, должно быть, работал на батарейках, потому что я не заметил, чтобы к нему подходил электрический шнур. Мне казалось, что я преодолел какой-то огромный барьер и проник на аванпост чудес, который долгое время был позабыт миром, в место, совершенно оторванное от реальности. Я хотел спросить негритянку, нельзя ли мне будет пристроиться в каком-нибудь углу и никогда больше не покидать этот дом. Но вместо этого поинтересовался, можно ли мне воспользоваться туалетом.

Она молча посмотрела на меня и достала что-то из-под диванных подушек. Это был фонарик. Негритянка протянула его мне:

— Возьми-ка вот это — и будь поаккуратней. Вторая дверь внизу, в холле. Не первая дверь, вторая. И смотри, не свались там.

Я спустился вниз; фонарик освещал всего несколько футов немытых выщербленных досок лестницы. Я открыл вторую дверь — как мне и было сказано — и закрыл ее за собой. Комната, в которой я очутился, была не просто уборной — это был огромный клозет. У дальней стены была здоровая дыра в полу. Я посветил туда фонариком и увидел, что дыра ведет прямо в подвал дома. Там, внизу, валялись осколки фаянсовой раковины и разбитый стульчак, которые, должно быть, провалились в подвал из ванной, что когда-то располагалась в первой комнате — той, мимо которой мне было велено пройти. Поскольку ночь была холодной, а в доме не топили, то запах не был таким уж жутким. Я присел на корточки у края дыры и посветил фонариком вниз — настолько далеко, насколько это позволял его слабый луч. Но все, что я смог разглядеть, это битые бутылки из-под того пойла, которое, должно быть, активно потребляют люди, находящиеся, как говорится, на самом дне общества. Я начал думать о тех вещах, которые могут скрываться в глубине подвала, и совершенно заблудился в своих мыслях.