СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 2 - Клод Фаррер

Сидя у окна и смотря на море, Хуана хранила молчание.

Жилище ее возвышалось на сажень над городской стеной. Облокотись на подоконник широко раскрытого окна, она созерцала волнистые облака и отражающее облака море.

И когда Тома вошел, она не повернула головы, хотя очень хорошо его слышала.

Он все же подошел к ней, затем, сняв шляпу и поклонившись, как принято в благородном обществе, взял не поданную ему руку и поцеловал ее, ибо Хуана приучила своего любовника к такой учтивости, в которой, впрочем, он все еще проявлял некоторую неуклюжесть.

— Прелесть моя, — сказал он затем очень нежно, — прелесть моя, как чувствуете вы себя нынче?

Не говоря ни слова, она равнодушно покачала головой.

— Разве вам плохо здесь? — спросил Тома, снова целуя ее руку, которую еще не выпускал из своей.

Не будучи, правда, очень роскошным, помещение являло много удобств, — хорошие кровати, глубокие кресла, большие шкафы, наполненные очень тонким полотном. Тут можно было заметить различные ценные раритеты, свидетельствовавшие о незаурядном богатстве, — шелковую обивку на стенах и множество серебра искусной работы. Но все было такое разрозненное, что сразу видна была случайность подбора. Рядом с гобеленом ткачей его величества виднелся плохонький плетеный стул, и подле изящного позолоченного кубка — простой глиняный кувшин.

По правде сказать, прекрасной Хуане эта неравномерная роскошь была, по-видимому, безразлична. Уподобляясь в этом своим соотечественницам-испанкам, которые всегда обращают большое внимание на свои наряды и охотно пренебрегают столом и хозяйством, она бродила по своим неубранным комнатам, заботясь лишь о том, чтобы быть великолепно разодетой, как полагается накрашенной и по моде напудренной. Тома, тот иногда удивлялся этим привычкам, столь отличным от всего того, что он постоянно наблюдал в Сен-Мало, и в особенности не мог освоиться с манерой своей возлюбленной сидеть сложа руки и ротозейничать, тогда как мать его и сестра постоянно заняты были какой-нибудь работой.

Подумав об этом, он сказал:

— Я боюсь, что вам скучно во время моих долгих отлучек.

Она снова покачала своей тщательно причесанной головой и совершенно безразличным тоном ответила:

— Я не скучаю. Но скажите, — в вашей стране никогда не бывает солнца?

— Как бы не так! — уверил Тома. — Вот наступает прекрасный месяц май, всегда как нельзя более солнечный. Имейте терпение, моя прелесть!

С тех пор как любовь их помирила, а затем тесно связала между собой, они перестали друг к другу обращаться на ты, как будто слово «ты» годилось им только для раздоров. И действительно, между двумя даже пламенными любовниками меньше настоящей близости, чем между двумя смертельными врагами.

Между тем Хуана отвечала, впервые проявляя некоторую живость в ответе:

— Терпения у меня достаточно. Разве не прошло уже больше трех недель с тех пор, как вы меня привели в эту тюрьму, и я, ради вашего удовольствия, ни днем, ни ночью не выхожу из нее? Однако же вы обещали мне, что этому будет положен конец, и при этом скорый конец! Помните ли вы, по крайней мере, об этом и принимаете ли необходимые меры для ускорения?

На что Тома, в большом смущении не решаясь дать определенный ответ, пустился в туманные объяснения и нежные речи. Но видя, что Хуана настаивает, он скоро перешел от слов к действиям. И действия его оказались настолько красноречивы, что страстная Хуана благодаря им забыла на некоторое время не только свое вынужденное уединение, но также и свои наряды и свою прическу, немало пострадавшие от пылкой страсти корсара, которой, впрочем, вполне вторило бурное самозабвение его любовницы.

Ну, конечно! Тома сначала пообещал, даже поклялся, что это новое заточение, которому он должен был подвергнуть свою прежнюю пленницу, долго не продлится… «Ровно столько лишь времени, уверял он, сколько понадобится для того, чтобы расположить малуанцев и малуанок к хорошему приему иностранки, которой без этой предосторожности грозила бы опасность быть плохо принятой…»

Тома, предупрежденный Луи Геноле, считался и раньше с этой опасностью, но только вернувшись в Сен-Мало и снова соприкоснувшись с людьми и обычаями родного города, начал он понимать в полной мере непреодолимость этого затруднения. Действительно, в каком качестве и под каким именем представить строгим мещанам чванного своей добродетелью города иностранку, которую все не преминут назвать наложницей, а то даже шлюхой и потаскухой? По правде говоря, Хуана и была-то всего-навсего военнопленной. Матросы и солдаты расправляются, как хотят, с такими созданиями, это позволительно. Но они никогда не решаются привозить их с собою в свои дома и города. И Тома не закрывал глаза на то, что было бы чистым безумием надеяться на прием его любовницы именно в качестве любовницы, любым обществом из тех, что имелись в городе, хотя все они, даже самые чванные, приняли бы его самого с великим почетом. Что же касается того, чтобы ввести в свою семью испанку, даже как законную жену, как супругу, то об этом нечего было и думать. Что же тогда делать?

Смущенный Тома не мог прийти ни к какому решению. И часто не без горечи оценивал он ничтожность того действительного могущества, которого на самом деле достигает человек вместе с достижением столь вожделенных земных благ: богатства, славы, знатности и, наконец, открыто явленного монаршего благоволения. Все это у него было, у него, Тома, сеньора де л’Аньеле, которого король Людовик XIV пожелал видеть собственными очами и поздравить из собственных уст в своем сен-жерменском королевском замке. А какая польза от всех этих почестей? Нельзя даже открыто взять, признать и сохранить у себя любовницу по собственному выбору, не заботясь о том, что об этом скажут!

— Целовать — не значит отвечать! Тома, миленький, оставьте теперь мою грудь и скажите-ка мне по совести: скоро вы намереваетесь вытащить меня отсюда?

Так, снова переходя в атаку, говорила Хуана, тщательно поправляя прическу перед своим зеркалом, привезенным из Венеции и весьма прекрасным.

Тома крякнул.

— Гм! — сказал он нерешительно. — По совести… разве я знаю? Прежде всего надо разыскать другое жилье, получше этого чердака. Мне хотелось бы вам подобрать, моя прелесть, совершенно новый и красиво выстроенный особняк и хорошо обставить его. После этого мы подумаем о прислуге, затем о выезде с кучерами и форейторами. Всему свое время. Над нами не каплет. Кик-ан-Груань не в один день выстроилась…

Так говорил он и при этом радовался столь удачному, столь ловко придуманному предлогу. Чем можно лучше успокоить женщину, как не пообещать ей то, что больше всего ценится женщинами: лошадей, кареты, золоченые ливреи и собственный дом? А золота хватит, чтобы сдержать обещание.