Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

все твои письма и нашли количество белка, т. е. 0,30 на тысячу, ведь так? И это открытие нас совершенно успокоило. И теперь тебе меньше месяца, так что все хорошо, так это утешительно, а уж когда все кончится хорошо – так ликование будет полное»[574].

Однако в Риме обстоятельства складывались не лучшим образом, о чем свидетельствует дневниковая запись Татьяны Львовны от 23 декабря: «Миша уже с месяц хворает сердцем и нервами. Каждый день сам мучается безумно и меня измучил. У меня белок увеличивается, силы слабеют, и с вчерашнего дня движения ребенка очень ослаблены. Готовлюсь к тому, что опять он не выживет, но это нелегко. Хочется умереть. Хотя знаю, что это стыдно и малодушно. Думаю, что не умру, потому что люди, близкие к смерти, бывают кроткие, и добрые, и равнодушные к жизненным вопросам. А я не такая»[575]. В тот же день она написала матери, что «младенец опять перестал в ней жить и она в страшном отчаянии…»[576]. В Ясной Поляне это письмо получили через несколько дней.

Маша в ответ написала:

«Милая, бедная Таничка, сегодня получили твое грустное письмо, и хотя я лично не могла ожидать ничего другого, но твое письмо ужасно всех поразило и огорчило. Папаша милый даже заплакал. А сейчас я села тебе писать, а он позвал и продиктовал прилагаемое письмо, и все с нежностью смотрел на твой портрет и запинался, диктуя. Душенька, моя милая, мы так все тебя жалеем, так сочувствуем тебе и понимаем твое горе. Мама нынче с утра прямо осунулась от огорчения. Старики этот раз уж очень уверились в тебе. А меня ты напрасно подозреваешь в зависти. Этого чувства совсем еще не было; может быть, оно могло бы промелькнуть, если бы я увидала тебя со временем с ребенком, – но это была зависть хорошая, радостная. А теперь я не знаю, что бы отдала, чтобы ты родила живого, прямо это была бы огромная радость. 〈…〉 Только что подумала тебе написать, что когда ты родишь, то приезжай в Россию поближе к папá, а я поеду в Рим рожать. Нет, Таничка, милая, видно, нам этого счастья не суждено испытать. Вот ведь и белок, стало быть, ни при чем. Как-то ты теперь, бедняжка, тяжелое это время! 〈…〉 Хорошо, что ты не согласилась на искусственные роды. Ребенок все-таки родился бы мертвый, и ты, наверное, думала бы, что это вследствие искусственных родов… Я вполне тебя понимаю, что тебя это отталкивало. 〈…〉 Мама здесь же сидит 〈…〉 и такая тоже жалкая: голова трясется, старая сегодня и тихая»[577].

Отец писал старшей дочери:

«Крепись, моя голубушка Таня; на всякое нам кажущееся несчастье всегда можно смотреть, как смотрят простые, истинно верующие христиане, как на испытание, посылаемое Богом. И, n’en deplaire à Nitche et à ses disciples[578], – такое христианское отношение к мирским невзгодам не только не ослабляет деятельности человека, но придает ему огромную, тройную силу: служить себе (в самом высоком духовном смысле), людям и Богу. Это не победа над своими страстями – отречением от всего того, что не в их власти, – стоиков, а это есть такое разумное понимание жизни, при котором видишь, что Бог дал нам жизнь для блага и что в ней, кроме блага, ничего другого быть не может, только бы мы умели понимать значение ее и ее различных перемен. Ты сама говоришь, что боялась своей безумной страстности к ребенку, и я думаю, что ты была права, боясь этого. От такого ненормального чувства ничего хорошего не могло выйти ни для него, ни для тебя, ни для окружающих. А разве не несомненно, что у тебя в душе теперь прибавится духовной силы, нужной для жизни, и что ты будешь еще лучше, чем прежде, служить другим людям. Все это ты знаешь, и надеюсь, что всей душой веришь в это, но, несмотря на то, не можешь не страдать. Хорошо то, что в этом страдании у тебя есть утешение и ты можешь осмыслить его. Смотрю на твой милый портрет над собой[579] и по лицу твоему вижу, что минутами ты можешь понять это и найти утешение, а минутами чувство возьмет верх и ты будешь страдать. Но чувство со временем все будет ослабевать, а сознание смысла жизни и ее невзгод все более и более крепнет.

Прощай, голубушка.

Лев Толстой.

31 дек. 1902. Ясн. Пол.»[580].

В тот же день, 31 декабря, Татьяна Львовна пометила в дневниковой записи: «Родила днем двух мертвых мальчиков, которые похоронены в Риме под именами Sergio и Michele»[581]. Для трех семей – Сухотиных, Толстых и Оболенских – в очередной раз оборвалась многомесячная история ожиданий и надежд.

Еще не зная о случившемся, Софья Андреевна записала в дневнике 1 января 1903 года: «Безумно жаль Таню и мучительно больно смотреть на уходящего из жизни Левочку. Эти два существа в моей семье самые любимые и самые лучшие»[582].

Но вот 2 января 1903 года телеграмма известила яснополянцев о мертворожденных мальчиках, и Маша тут же откликнулась: «Как жалко твоих двух ребят, Таня, милая. Но слава Богу, что все благополучно для тебя окончилось. Если бы ты и доносила, вряд ли живы были они, это так редко, а ты недостаточно сильна. 〈…〉 Ты, вероятно, рожала под Новый год. Я вспоминала, как четыре года тому назад я рожала в первый раз здесь, в Ясной, под Новый год, и без 5-ти 12 все кончилось, и, вспоминая это, мы с папá говорим, что, может быть, и ты сейчас думаешь. Ну, поправляйся скорей, милая Таничка. Что же теперь делать, жить надо, а насчет детей, я твердо верю, надо нам крест поставить. У меня было какое-то предрассудочное чувство, что если ты родишь, то и я тоже, – но, видно, не суждено».

Далее Мария Львовна, пытаясь отвлечь страдающую сестру от горестных мыслей, писала о новогодних событиях в Ясной Поляне, о приходе к ним в гости легко одетых для русской зимы англичан-спиритов, которые проделали весь огромный путь пешком и без гроша в кармане, не зная ни слова по-русски и приговаривая одно слово – «Tolstoy». И завершала свое послание, вернувшись к больной теме: «Ну прощай, Таничка, тебе, может, не до моих писем, но думаю, что тебе приятно знать, как тут все. Пишу тебе в кабинете, а рядом папа лежит, кажется, заснул. Ты знаешь, у