Юридическая психология. Социальная юриспруденция. 2 том - Екатерина Самойлова

Чрезвычайно интересно в этом отношении история лорда Джорджа Ноэля Гордона Байрона. Начиная уже с того, что он страстно добивался к своему имени прибавки «Ноэль», которую мог получить только после смерти последнего Ноэля. А это была его горячо любимая тетя. Когда же она умерла, чувство радости, в связи с получением прибавки к своему имени – «Ноэль» (имя, на несколько порядков ниже в сословном положении, чем Байрон), затмило чувство печали в связи с ее смертью. «Ноэль» нужен был Байрону, чтобы подписываться под своими стихами, как его кумир, Наполеон Бонапарт (НБ). Страдая от рождения параличом голеностопных суставов, и потратив много времени и сил, чтобы этот порок не был бы сильно заметен, Байрон с нескрываемым презрением относился к мужчинам, которым от природы досталось хорошее телосложение, но они этим никак не воспользовались. Поэтому его раздражал «красавчик» Шелли, не научившийся даже плавать. Свое презрение Байрон не смог сдержать, стоя над трупом утонувшего Перси, изъеденном раками. НО, тем не менее, Байрон демонстрировал всей Европе, что они с Шелли любовники. Вдобавок, что они одновременно являются любовниками и двух сестер, бывшей жены Шелли, Мэри, и Клэр Клермонт. На самом деле Байрон любил только Мэри, которая разошлась с Шелли из-за него. Байрон пишет для Мэри роман «Франкенштейн», который сделал ее имя бессмертным. Мэри рожает ему дочь. Дальше поведение Байрона совсем не поддается никакой логике. Он уговаривает свою двоюродную сестру Августу Ли, чтобы она «призналась», что родила от Байрона дочь. До сих пор не найдены документы, которые могли бы пролить свет, хотя бы на две, весьма странные вещи: 1) Почему Байрон скрывал свои отношения с Мэри Шелли, при этом наговаривал на себя, что состоит в гомосексуальной связи с Перси Шелли, которого глубоко презирал? 2) Почему Байрон, словно ему было мало быть гомосексуалистом, заставил свою сестру признаться, что она состоит в инцесте с ним? При всем при этом, Джорж Ноэль Гордон Байрон был, как и Пушкин, по словам русского психиатра Владимира Михайловича Чижа, «идеалом психического и сексуального здоровья». (См.: М. Ф. Черносвитова «Причуды гениев. Байрон. Пушкин. Лермонтов». «Грани». 1999. №5).

Больные-гении, например, Ван Гог, Стринберг, Чюрленис, Игорь Федорович Стравинский, Всеволод Михайлович Гаршин, Михаил Александрович Врубель, старались изо всех сил, чтобы их болезнь, и сексуальные «ненормальности» жизни, не влияли бы на их творчество» (См. К. Ясперс. «Стринберг и Ван Гог». СПб. 1936, «Клинический Архив гениальности и одаренности. Эвропатология». М.-Л.-Св. 1922—1028 гг.). Современные «творцы» черных PR, широко используют с целью манипулирования общественным сознанием, имена психически больных и сексуально перверсных гениев, всех времен и народов, рассчитывая на невежество масс, которыми они пытаются манипулировать. Задача пенитенциарного психолога разоблачать подобные акции, кто бы за ними ни стоял, во имя общественного здоровья и чистоты нравов общества.

Запрет клонирования человека имеет несколько ответов-адресатов, на традиционный вопрос: «Кому это выгодно?» Мы не будем касаться всех аспектов запрета клонирования человека. Для того, чтобы указать на широту и разнообразие интересов в этом запрете, отметим, хотя бы, следующее:1) Клонирование человека предполагает также клонирование любых его органов. Следовательно, отпадет потребность в «донорах» для трансплантации. 2) Так как клонировать можно органы, в которых нуждается реципиент, следовательно, отпадет необходимость в производстве дорогостоящих иммунодепрессантов. 3) Так как клонировать орган можно прямо на месте (рядом) больного органа, то, следовательно, отпадет потребность в самой операции трансплантации. Один только аспект клонирования человека затрагивает радикально интересы трех разных производств дорогостоящих компонентов.

Но, для пенитенциарного психолога в запрете клонирования явное ущемление интересов, связанных с самой сложной, и, на сегодняшний день, как и несколько тысяч лет назад, остающейся «закрытой», проблемой личности преступника.

Задолго до Франца Йозефа Галля, австрийского врача, создателя френологии (1758—1828, френология возникла в 1810 году), на расцвете рабовладельческой цивилизации, клеймо (стигму) накладывали не только на рабов, но и на преступников. В Британском Музее хранится каталог стигм (клейм), где каждая стигма соответствует определенному виду преступления, которое может совершить человек. Этот каталог хорошо был известен в Древнем Египте и странах Месопотамии. Да и в других странах, в другие времена преступника клеймили именно тем клеймом, которое обозначает преступление, на которое данный человек способен. 75% клейм британского каталога отмечают леворуких преступников. По данным исследований, проведенных в 90-х годах в лесных «ИТУ» СССР Институтом социологических исследований АН СССР, совместно с сотрудниками Политотдела лесных ИТУ, процент леворуких пенитенциарных субъектов в 10 раз превышает процент леворуких в свободном обществе. (См.: «Материалы социально-психологического изучения личности осужденного». МВД СССР, Главное Управление по исправительным делам». М., 1981—1990, Н. Н. Брагина. Т. А. Доброхотова. «Левши». М.,1995). Так вот, к пониманию личности преступника: 1) Один из двух природных клонов, что, как отмечено выше, зафиксировано даже в мифотворчестве, левша. И, не просто левша, но и преступник. Николай Семенович Лесков, ничуть не уступая в интуитивном знании генетических закономерностей Эмилю Золя, написал не только знаменитого «Левшу», но и «Захудалый род». А, галерею праведников, он дополнил галереей врожденных преступников. Достаточно назвать такие произведения, как «На ножах» и «Леди Макбет Мценского уезда». 2) Среди пенитенциарных субъектов чрезвычайно высок процент однояйцевых близнецов (как правило, лишь один из близнецов – преступник), по сравнению с процентом природных клонов в свободном обществе. (См.: «Материалы социально-психологического исследования особенностей личности осужденного»).

Клонирование людей пролило бы свет и на такую загадку преступников, что среди них чрезвычайно высок процент диспластичных личностей. Среди природных клонов, будь то представители рода людского, животного или растительного мира, один близнец непременно диспластичен. Оноре де Бальзак, первый, кто произнес словосочетание юридическая психология, назвав так себя в посвящении меценату романа «Кузина Бетта», по-видимому, знал, что писал, создавая образ Вотрена, – самую яркую, преступную до гениальности и мозга костей, личность. Вот только несколько штрихов к его портрету («Отец Горио», «Утраченные иллюзии», «Блеск и нищета куртизанок»).

Вотрен появился на сцене «Человеческой комедии», в самом начале его последней, блестящей аферы, которая привела его сначала в камеру-одиночку Консьержери, а затем, когда он «сдал» прокурору Парижа всех своих «подельщиков», в кресло шефа парижской полиции. Находился он тогда в трагическом и переломном периоде своей биографии, в ее «горячей точке» (А. Г. Амбрумова). То есть, ему было 40 лет. Вот как начинает знакомить читателя с Вотреном Бальзак:

«…Человек лет сорока, в черном парике и с крашенными баками, который называл себя бывшим купцом и именовался г-н Вотрен… Он принадлежал к тем людям, о ком в народе говорят: „Вот молодчина!“ У него были широкие плечи, хорошо развитая грудь, выпуклые мускулы, мясистые, квадратные руки, ярко отмеченные на фалангах пальцев густыми пучками огненно-рыжей шерсти. На лице, изборожденном ранними морщинами, проступали черты жестокосердия, чему противоречило его приветливое и обходительное обращение. Не лишенный приятности высокий бас вполне соответствовал грубоватой его веселости. Вотрен был услужлив и любил посмеяться. Если какой-нибудь замок оказывался не в порядке, он тотчас же разбирал его, чинил, подтачивал, смазывал и снова собирал, приговаривая: „Дело знакомое“. Впрочем, ему знакомо было все: Франция, море, корабли, чужие страны, сделки, люди, события, законы, гостиницы и тюрьмы. Стоило кому-нибудь уж очень пожаловаться на судьбу, как он сейчас же предлагал свои услуги; не раз ссужал он деньгами…, но должники его скорей бы умерли, чем не вернули ему долг, – столько страха вселял он, несмотря на добродушный вид, полный решимости, каким-то особенным, глубоким взглядом. Одна уж его манера сплевывать слюну говорила о таком невозмутимом хладнокровии, что, вероятно, он в критическом случае не остановился бы и перед преступлением. Взор его, как строгий судия, казалось, проникал в самую глубь всякого вопроса, всякого чувства, всякой совести… У Вотрена руки были достаточно длинны….»