Слабак - Джонатан Уэллс

Папа отвернулся от меня, пытаясь скрыть абсурдность того, что только что сказал.

– Мне так объяснили, хотя это и неподтверждённая информация. Никогда не видел её диплома, – важно произнёс он то, что придумал на ходу.

Я глядел на свои ноги, пока не услышал, что отец изо всех сил пытается подавить смех. Он не смог сдержаться и начал смеяться так сильно, что его лицо покраснело, а сам он закашлялся. Видимо, отца так рассмешила мысль о том, как Марианита – она, может, и сама-то врача вживую видела лишь однажды! – будет вводить мне сыворотку роста. Возможно, белая униформа натолкнула отца на мысль о том, что Марианита похожа на медсестру.

Когда отец начал так сильно смеяться, остальным было трудно не присоединиться к нему. Я подумал: «Когда король смеётся, все смеются вместе с ним». Даже мама, которой, казалось, в последнее время всё больше надоедали подростковые шутки отца, улыбнулась.

– Ладно, я всё выдумал. Уж и пошутить нельзя мальчишке? Так ты хочешь это делать или нет, Джон?

– Не думаю, что смогу поставить себе укол. Просто не смогу!

– Хорошо. Ладно. Не собираюсь принуждать тебя. Придётся найти другой способ заставить тебя вырасти. Давай оставим это.

* * *

Однажды в выходной, несколько дней спустя, Тим поехал на школьную экскурсию с ночёвкой, а я решил поспать на его кровати внизу. Когда я проснулся на следующее утро, мой взгляд остановился на обложке «Раскрашенной птицы», которую я засунул под матрас своей кровати. Птица с яркими разноцветными перьями смотрела с обложки, а её голова с острым клювом выглядывала из мантии, как будто она одна из тех соблазнительных самок, заигрывавших со мной на лужайке.

Когда я понял, насколько возбуждён, то не мог понять, снились ли мне до пробуждения девушки из дома доктора Скелтона или я просто снова представил их себе. Я представил, как две девушки, что разговаривали с нами, вращаются и меняются местами друг с другом. И чем больше я смотрел, как они двигаются и оживают, тем сильнее возбуждался.

Девушки из колледжа Брайарклифф не впервые взволновали меня подобным образом. Даже не заметив, как всё это произошло, я дотронулся до себя через простыню. А потом закрыл глаза – и калейдоскоп из их одежды, чулок и жемчуга, причёсок, запахов и красной помады (даже следы на белых салфетках «Клинекс», которыми они стирали помаду с передних зубов) буквально захлестнул меня. Я искал в памяти мельчайшие детали их внешности, чтобы дополнить и сохранить. Они наклонились вперёд, чтобы задать мне ещё один вопрос, виляя бёдрами прямо передо мной. А их белые руки взлетели вверх и жестом указали на лужайку. И затем легли на колени – где мне и самому больше всего хотелось бы приземлиться.

Вдруг дверь моей спальни со скрипом открылась. Мне не хватило времени спрятаться или повернуться, чтобы посмотреть, кто это, прежде чем вошла мама, прошла позади меня и уселась на кровать. Я попытался замаскироваться, чтобы не попасться. Она заметила мои движения, но ей почему-то не пришло в голову оставить меня одного. Она вошла так, будто моя комната принадлежала ей и она имела полное право там находиться.

– Это что же, утренняя эрекция? – спросила она, глядя мне прямо в глаза и не мигая. Я и понятия не имел, что имелось в виду. Эрекция любого рода являлась для меня чем-то новым. Мать нетерпеливо ждала моего ответа. Её голубые глаза блестели, а на лице читалось доброжелательное терпеливое выражение.

– Ты знаешь, у меня в детстве не было братьев, поэтому я ничего не знаю об этом. Я слышала, что у некоторых мальчиков подобное случается по утрам, когда они ещё не сходили в туалет. У тебя так? – спросила она, как будто мы брат и сестра. – Или это другое?

Я даже не знал, что ответить. Мне стало просто невыносимо смотреть на неё. Все краски исчезли из комнаты, она стала вдруг чёрно-белой. Слабые лучики света, проникавшего сквозь жалюзи, были настолько ослепительными, что становилось трудно смотреть. Остальное пространство находилось в сумерках, хотя день уже начался. Внезапно я почувствовал себя голым: как будто какой-то шутник украл всю одежду, пока я спал. В тот момент я мог думать лишь о том, что же могло бы прикрыть меня.

– Думаю, мне нужно снова заснуть, – сумел выдавить я из себя. И тут же отвернулся от матери – ещё более подавленным, чем если бы она увидела меня голым.

И как я теперь перестану думать о её вторжении? Оранжевая стена находилась всего в двух дюймах от лица – я пристально смотрел на неё, надеясь, что сфокусируюсь.

За эти несколько секунд я превратился из любимого старшего сына и наперсника, которому мать доверяла, в разгильдяя, от которых она всегда шарахалась: неотёсанных, подглядывающих, неряшливых. У которых болтались края рубашек, а под ногти забивалась грязь. В одно мгновение я превратился в простого смертного.

Первые строчки моей любимой песни “The Beatles” “You’ve Got to Hide Your Love Away”[10] поглотили меня. Я обхватил голову руками и повернулся на бок, чтобы прижаться лицом к стене, и стал напевать про себя припев, когда мать ушла, не сказав больше ни слова. Раскалённое, тлеющее чувство внутри меня скручивало и жгло. Я чувствовал тяжесть стыда и изоляции Джона Леннона. Мы с ним были братьями в своём унижении…

Глава 5

Поскольку семья не соблюдала религиозных обычаев, я предполагал, что у меня не состоится бар-мицвы, когда мне исполнится тринадцать лет. Вместо этого мама испекла торт из тёмного шоколада с глазурью из молочного. Тринадцать свечей по кругу стали символом того, что я формально стал мужчиной. Меня даже усадили на стул отца во главе стола. Сам отец сидел справа, отгороженный от меня небольшой стопкой подарков (коробки побольше громоздились рядом, на полу).

После того как я разрезал торт и откусил такой большой кусок, какой только мог себе представить, я отложил вилку и сделал паузу, прежде чем открывать подарки. Праздничный момент. Я почувствовал: нужно сохранить его в памяти, чтобы мысленно вернуться к нему, когда потребуется поддержать себя.

Разворачивая подарки, я не сразу понял намёк. Нашёл книги о Лондоне и Париже, а также сборник стихов Дилана Томаса, который выбрала мама (подарок лично от неё!). Бабушка и дедушка по материнской линии подарили мне серебряный доллар и полированный рожок для обуви из лосиного рога. Затем я перешёл к большим