Любовь и так далее - Джулиан Барнс

— А мне кажется, вы понимаете, мадам Уайетт. Мне кажется, вы понимаете нас даже слишком хорошо. — И он мне подмигнул. Сперва я подумала, что у него развился нервный тик, но это был никакой не тик. Просто Стюарт теперь ведет себя совершенно иначе. Я помню его другим.

Он действительно сильно переменился. Он производит впечатление человека — сейчас я попробую выразиться попонятней — он производит впечатление человека, который избавился от всех прежних тревог и волнений с тем, чтобы с энтузиазмом нажить себе новые. Он заметно похудел и уже не старается угодить. Хотя нет, это не совсем верно. Просто есть много способов угодить людям, по крайней мере — попробовать им угодить. Кто-то выясняет, что именно нравится другим людям, и пытается вести себя соответственно, а кто-то просто делает то, что понравилось бы ему самому, и поэтому он уверен, что это понравится и другим. Стюарт совершил переход из первой категории во вторую. Он, например, вбил себе в голову, что его святой долг — прийти на помощь Джилиан и Оливеру. Как он сам это называет: провести спасательные работы. Я не думаю, что Джилиан с Оливером просили его их спасать. По-моему, тут все ясно. Так что, вполне вероятно, то, что он делает — это опасно. Для него, не для них. Человеку редко прощают щедрость. Равно как и великодушие.

Но Стюарт даже не слушает, когда я ему все это говорю. Он спрашивает:

— А вы знаете выражение «кровь под мостом»?

С чего бы вдруг я сделалась специалистом по фразеологическим оборотам английского языка? Я говорю: я бы подумала, что кому-то разбили нос.

— Вы, как всегда, прямо в точку попали, мадам Уайетт, — отвечает он.

ЭЛЛИ: Люди, с которыми мне приходится сталкиваться по работе, — в обычной жизни я с ними не сталкиваюсь. В том смысле, что я 23-летняя художник-реставратор, и у меня еле хватает денег на квартиру и на еду, а они достаточно богаты, чтобы покупать картины, нуждающиеся в реставрации. Они вполне вежливые, но они — большинство — совершенно не разбираются в живописи. Я знаю о картинах намного больше, я понимаю их и ценю, а достаются они другим.

Взять хотя бы того господина, чья вот эта картина. Сейчас я подвину лампу, чтобы вам было лучше видно. Да, все правильно. Середина девятнадцатого века, парковая ограда. Он сам признал, что она ничего не стоит. «Хлам», — он сказал. Джилиан на моем месте наверняка бы сказала, что это не просто хлам, а вообще кандидат на помойку, но я — не Джилиан, так что я просто сказала что-то насчет, что клиент всегда прав, и он рассмеялся, но не стал ничего объяснять. Наверное, эта картина досталась ему по наследству. От какой-нибудь слепой тетушки.

И то, как он на меня вышел… он тоже не стал ничего объяснять. Сказал, что нашел мой номер в телефонной книге. Я заметила, что моего телефона там нет, тогда он сказал, что ему меня кто-то порекомендовал — кто? он не помнит, — и т. д., и т. п. Половину времени, что мы с ним общались, он был этаким Загадочным Господином, а вторую половину — как будто думал о чем-то своем.

Он живет в совершенно пустой квартире на Сент-Джонс-Вуд. Непонятно: то ли он только въехал, то ли, наоборот, выезжает. Освещение было ужасное, на окнах были кошмарные кружевные занавески, а на стенах не было вообще ничего — то есть, действительно ничего. Голые стены. Может быть, он вдруг заметил это прискорбное обстоятельство, вышел в ближайшую антикварную лавку и прикупил картину. Вот эту самую.

С другой стороны, он очень интересовался рабочей стороной дела. Задал мне много вопросов о ценах, о материалах и технике. Он говорил, что не разбирается в живописи, но задавал очень правильные вопросы. Откуда мы получаем заказы, как оборудована наша студия. Он сказал, что тот, кто порекомендовал ему меня, высоко отзывался о моей «партнерше». Начальнице. Так что мы немного поговорили о Джилиан.

На каком-то этапе я сказала ему:

— Я имею в виду, что она, вполне вероятно, сказала бы вам, что эта картина не стоит даже холста, на котором написана.

— Стало быть, я правильно сделал, что обратился к вам, а не к ней.

Он вполне может быть американцем, который избавился от своего акцента.

ОЛИВЕР: Закон неумышленного положительного эффекта. Понимаете, когда я влюбился в Джилиан, я и не думал, что наш coup de foudre[68] отправит Стюарта в изгнание в Новый Золотой Свет и преобразует его в преуспевающего зеленщика. Как мало я знал — я даже не подозревал, что существует закон, объемлющий такие возможности. И вдруг — десять лет спустя — мы имеем монументальный живописный сюжет прямо по Никола Пуссену. Возвращение блудного сына. Возобновление старой дружбы. Счастливая троица счастлива снова. Нашелся недостающий кусочек картинки-головоломки. Меня действительно подмывает сравнить Стюарта с блудным сыном, но какого хрена… в году 365 дней, и каждый день — день какого-нибудь святого, так что поднимем заздравную чашу в честь Святого Стюарта и восславим нашего Блудного сына.

Святой Стюарт. Прошу прощения, но мне смешно. «Stabat Mater Dolorosa»,[69] и втиснутые в пределлу[70] под ней — святой Брайн, святая Венди и святой Стюарт.

ДЖИЛИАН: Маман вам понравилась, правда? Может быть, вы считаете, что она — как бы это сказать? — мудрая женщина, стреляный воробей, интересная личность. Может, вы даже слегка с ней заигрываете. Я бы не удивилась. Оба — и Оливер, и Стюарт, — с ней заигрывали, каждый на свой лад. И я даже не сомневаюсь, что маман и сама с вами заигрывала, не взирая на ваш пол и возраст. Она это любит. Может, она уже заморочила вам голову.

Все нормально. Я не ревную. Когда-то я — да — ревновала. Завидовала. Ну, вы знаете — дочки-матери. А потом — мама и дочка уже без папы. Тоже, наверное, знаете. Что дочь-подросток думает о маминых… ухажерах, назовем это так, что мама думает о бойфрендах дочери. Это было такое время, о котором мы обе не любим вспоминать. Она считала, что я еще маленькая для секса, а я считала, что она слишком старая для этого дела. Я встречалась с совершенно отмороженными парнями, она—с джентльменами из гольф-клуба, которых, прежде всего, интересовало, не припрятана ли у нее где-нибудь парочка миллионов франков. Она не хотела, чтобы я забеременела, я не хотела, чтобы ее унижали. Во всяком случае, мы так говорили. То, что мы чувствовали, было гораздо грубее.

Но теперь все это — в прошлом. Мы не стали и уже никогда не станем такими, как эти тошнотворно-умильные маменьки и дочурки, которые пишут в женские журналы проникновенные письма о том, какие они лучшие подружки.

Но я восхищаюсь своей маман. И прежде всего потому, что она никогда себя не жалела — по крайней мере, она никогда не жаловалась и не плакалась. Она всегда была гордой. Ее жизнь сложилась не так, как она надеялась, но она справилась. Вроде бы не такой уж и подвиг, да? И не такой уж великий урок. И все-таки этому я научилась от мамы — справляться с любыми трудностями. Когда я была молодой, она постоянно давала мне советы, и я, разумеется, к ним не прислушивалась, но один урок я усвоила хорошо: маман никогда не пыталась учить меня жить.

Так что я научилась справляться. Как, например, когда… может быть, мне не стоит об этом рассказывать… Оливер бы рассердился… решил бы, что это предательство… но года полтора-два назад с ним приключился — как бы это сказать? — один эпизод? Болезнь? Депрессия? Словами выразить трудно — и тогда было трудно, и сейчас тоже непросто. Он ничего не рассказывал? Нет, я уверена, нет. У Оливера тоже есть гордость. Но я помню — и очень живо — как я однажды вернулась домой пораньше, и он лежал в той же позе, в какой он лежал, когда я уходила, на боку, прикрыв голову подушкой, так что мне были видны только нос и подбородок, и когда я присела на кровать, он должен был это почувствовать, но он даже не шелохнулся. Я спросила — и мне самой показалось, что вопрос прозвучал обреченно:

— Что случилось, Оливер?

И он ответил — не как всегда, отшутившись, а очень серьезно и прямо, как будто он очень старался ответить на мой вопрос:

— Невыразимая тяжесть бытия.

Может быть, в этом-то все и дело? Я имею в виду, в невозможности выразить. Если депрессия — это такое место, где кончаются все слова, то в ее невыразимости твои одиночество и печаль только усугубятся. Ты бодришься и говоришь: «Что-то мне грустно» или «Настроение плохое», — но от слов тебе только хуже. Не лучше. Я имею в виду, что подобное — или близко к подобному — бывало с каждым, правильно? А Оливер, он хорошо обращается со словами — как вы, наверное, уже заметили, — и если находится что-то такое, что для него невыразимо…

Потом он добавил еще одну вещь, которую я запомнила тоже. Он сказал:

— Во всяком случае, я не лежу в позе эмбриона.

И опять я не знала, что на это ответить, потому что с тем же успехом Оливер мог бы сказать: «Я не хуже тебя знаю все эти клише». Да, у Оливера есть свои недостатки, но он — человек понимающий, этого у него не отнимешь, а когда человек относится с пониманием к собственной депрессии, на это уже невозможно смотреть спокойно. Потому что ты понимаешь, что именно это его понимание и вогнало его в депрессию, а вот выгнать его из депрессии оно не сможет. Он никогда не обратится к врачу. Он называет врачей людьми, «которые делают все наугад». На самом деле, он называет так всех, с кем он не согласен.