Перед бурей - Иван Майский

ощущениях, вызываемых Московским трактом, было что-

то родственное этим далеким отголоскам древности. Не

даром часто можно было услышать из уст даже самых от

чаянных головорезов нашей улицы:

— Московский тракт... н-да... это не что-нибудь тебе

такое...

И опять-таки как-то незаметно, само собой, мы, малень

кие существа, впитывали в себя с и б и р с к и е м а с ш т а -

б ы. Да и как было их не впитывать, когда каждодневно

от прохожих и проезжих мы слышали, что езды от Омска

48

до Томска десять дней, от Омска до Иркутска три недели,

а от Омска до Владивостока, почитай, два месяца...

1 августа 1892 года я поступил в приготовительный

класс Омской мужской гимназии. Хорошо помню этот зна

менательный в моей жизни день. Еще накануне я с утра

волновался, не мог ничем заняться, нервно проверял книж

ки и тетради, которые я завтра возьму в класс, несколько

раз надевал и снимал свою новенькую гимназическую фор

му. Ночь я спал плохо и вскочил на ноги ни свет, ни заря,

Мать сама отвезла меня в первым раз в гимназию — жел

то-унылое двухэтажное каменное здание с крытым дере

вянным крыльцом — и сдала меня с рук на руки полному,

седому, в ливрее, гимназическому швейцару. Поглядев на

меня, швейцар как-то странно крякнул и несколько презри

тельно заметил:

— Маловат, маловат-с господинчик... Ростом не вышел.

Мне было тогда всего лишь восемь с половиной лег, и

в серой гимназической форме, с огромным ранцем за спи

ной я действительно походил на головастика. Заметив,

однако, что мать вспыхнула, и, видимо, опасаясь какого-

нибудь реприманда, швейцар поспешил примирительно при

бавить:

— Ничего-с, подрастут-с... Со всеми бывает-с...

Еще мгновенье—и я потонул в многоголовой, шумной,

крикливой, куда-то бегущей толпе гимназистов.

Возвращался домой я уже пешком, сначала с группой

одноклассников, а потом один, и когда, нарочито развязно

вбежав в свою комнату, я размашисто бросил ранец в

угол, мать моя почти с ужасом воскликнула:

— Ваничка!.. Что с тобой?

И она указала на большой синяк, украшавший мою пра

вую щеку под глазом. Приняв самый равнодушный вид,

как будто бы ничего особенного не случилось, я скорого

воркой бросил:

— Пустяки!.. В перемену немного потолкались.

— Хорошо потолкались!—с сердцем воскликнула мать

и стала прикладывать к синяку примочку.

На самом деле история была гораздо серьезнее. В боль

шую перемену на дворе гимназии началась драка между

двумя группами мальчишек. Я был невольно вовлечен в

драку, и один третьеклассник, славившийся своей силой,

здорово «дубанул» мне кулаком по лицу. У меня даже

искры посыпались из глаз, но я удержался и не заплакал.

49

Это было мое первое гимназическое крещение. Однако я

считал ниже своего достоинства рассказывать матери все

подробности.

Первым год моей гимназической учебы не оставил в

моей памяти почти никаких воспоминаний. Должно быть,

В

нем не было ничего замечательного. Сидел я на первой

парте, учился хорошо — был третьим-четвертым учеником

из тридцати семи, — поведение имел пять, прилежание и

внимание — по четыре. Однако большого интереса к учебе

у меня не было. Объяснялось это, видимо, тем обстоятель

ством, что дома я был подготовлен лучше, чем то требо

валось для приготовительного класса, и гимназия мне пока

не могла дать ничего нового.

К этому же периоду относится и мое первое знакомство

с «научной работой». Отец мой, как я уже рассказывал,

занимался различными опытами и исследованиями. При Ом

ском военном госпитале имелась маленькая захудалая лабо

ратория. Она состояла из двух небольших комнат с чрез

вычайно скудным набором самых необходимых инструмен

тов и приспособлений. Обычно лаборатория всегда была

пуста: никто из госпитальных врачей не интересовался на

учной работой. При лаборатории жил старик-сторож, от

ставной солдат Потапыч, смотревший на свою должность

как на своего рода синекуру. Потапыч по целым дням про

падал на базаре, который находился в двух шагах от гос

питаля, и занимался там мелкой спекуляцией. К лаборато

рии Потапыч относился презрительно.

— На кой она шут сдалась!—любил он рассуждать.—

Коли ты порядочный дохтур, дык лаболатория тебе не

нужна: ты и так все знаешь... Ну, а ежели ты плохой дох-

тур, дык тебе никакая лаболатория не поможет...

При такой общей установке не приходилось удивлять

ся, что на столах, термостатах, колбах, пробирках и про

чей лабораторной утвари неизменно лежал толстый слой

никогда не стиравшейся пыли.

Когда отец стал систематически работать в лаборато

рии, Потапыч был возмущен и не скрывал, что это совсем

не входит в его расчеты. Скоро он перешел к скрытому са

ботажу. Побившись с Потапычем некоторое время и не по

лучив результатов, отец махнул на него рукой и разрешил

ему проводить время на базаре. Вместо Потапыча отец ре

шил приспособить в помощь себе меня. В ранние вечерние

часы он брал меня с собой в лабораторию, и я стирал пыль

50

с инструментов, следил за температурой термостатов, пере

мывал колбы и реторты, записывал цифры производимых

отцом взвешиваний. Мало-помалу я входил в колею своих

обязанностей и даже начинал кое-что понимать в опытах,

производимых отцом. На моем попечении были также

морские свинки, которых отец употреблял для своих экспе

риментов и которые жили в большой деревянной клетке,

стоявшей в кухне у нас дома. Я кормил и поил этих сви

нок, следил за состоянием их здоровья, чистил клетку, под

брасывал солому. Особенно хотелось мне научиться само

му производить взвешивания на химически точных весах.

Это было целью моих стремлений, моим идеалом. И когда,

наконец, после долгого искуса отец разрешил мне прико

снуться к заветным весам, и когда я сумел сделать свое

первое взвешивание, оказавшееся правильным, я чув

ствовал себя так, как, вероятно, чувствовал себя Менде

леев после составления таблицы элементов.

Постепенно лаборатория стала заслонять от меня все