Призраки Гойи - Милош Форман

— Какой грех?

— Признаться в том, что неправда, это грех?

Лоренсо, по-видимому, не совсем понимает, что она хочет сказать. Он просит девушку выражаться яснее. Она старается изо всех сил:

— Если человек признается в чем-то ложном, в том, чего не было, это грех?

— Например? В чем вы признались?

— Во всём, что они хотели!

— В чем же?

— Уже не помню! С тех пор прошло много времени… Мне было так плохо… Я даже не знаю, что сказала… Речь шла о свинине…

— Стало быть, вы полагаете, что солгали?

— Я в этом уверена.

Лоренсо, спокойный и убедительный с большинством мужчин, человек, перед чарами которого трудно устоять, чувствует себя неловко с малознакомыми женщинами. Они кажутся ему непонятными, скрытными и уклончивыми. Он их боится. В семинарии ему внушали, что женщины — это врага греха, сущая погибель для мужчины. В старинных книгах ясно сказано: Ева первой поддалась на искушение дьявола и навлекла на Адама изгнание из рая, горе и смерть. Праведник должен остерегаться женщин, святой Павел категоричен в этом отношении: тем, кто женат, подобает жить так, как будто у них нет жен. Подлинные слуги Христа — это люди, ставшие евнухами из любви к нему.

Однако Лоренсо — это крестьянин, крепкий, полнокровный и жилистый. Влечение к женскому телу, этому тайному источнику радости, преследует его с детства как непостижимая тайна. Подобно прочим священникам такого же возраста, он страдает ночными эрекциями, от которых лечится холодной водой. У молодого монаха даже случаются непроизвольные поллюции, в которых ему приходится довольно униженно признаваться на исповеди (его духовник — сам отец Григорио, который слушает молча, не дает никаких советов и ограничивается тем, что прописывает грешнику несколько серий покаянных молитв). Лоренсо, как и других семинаристов, нередко посещали чувственные мечты при созерцании статуй пресвятой Девы или картины, где обнаженную грудь какой-нибудь мученицы пронзал меч палача. Богохульные, кощунственные мечты, от которых трудно избавиться.

Когда Касамаресу было двадцать два года, однажды вечером, он был проездом в Сарагосе, где никто его не знал. Он улизнул из монастыря, где его приютили, и, подобно тому, как убийца устремляется навстречу преступлению, переоделся в костюм бедняка, купленный у старьевщика, и отправился в один злачный квартал, расположенный за городской чертой, на берегах Эбро. Молодой человек увидел там проституток в пестрых платьях, посылавших воздушные поцелуи в темноту. Одна уцепилась за руку Лоренсо и увлекла его за собой. Он не сопротивлялся. Она подвела его, напевая, к какой-то двуколке и забралась в нее. Он последовал за ней и оказался, по-видимому, на груде жестких мешков. Там лежала собака, и девица прогнала ее. Мрак был кромешным. Монах слышал шум реки, довольно близко. Он даже не видел лица той, которая уже стягивала с него обноски, по-прежнему напевая.

Сколько ей было лет? Каким было ее лицо, на кого она была похожа? Лоренсо так этого и не узнал. Он беспрекословно дал проститутке деньги, которых та потребовала, и позволил отвести его обратно за руку. За четыре минуты он лишился того, что в его деревне называли невинностью, и девушка спровадила своего кавалера, едва опомнившегося от потрясения. Ему пришлось одному искать дорогу впотьмах, отбиваясь от прочих шлюх.

Вернувшись в Сарагосу, Лоренсо выбросил свой костюм грешника, вновь облачился в сутану и разбудил одного из монахов среди ночи, чтобы немедленно исповедаться. Мысль, что Бог может призвать его к себе сейчас, в состоянии смертного греха, были для него невыносима. Несмотря на отпущение грехов, которое юноша получил из уст заспанного старца, он почти не спал в ту ночь.

Впоследствии, когда Касамарес вспоминал эту вечернюю слабость, которую он приписывал, дабы оправдаться в собственных глазах, необходимости в знании, потребности в новом опыте, он неизменно чувствовал легкое отвращение, брезгливость. Эти воспоминания отнюдь не походили на чувственные радости, о которых он мечтал, на утехи, описания которых он, к примеру, читал в руководствах духовников, таких, как в наставлениях знаменитого отца Санчеса. Ничто в них не воскрешало в памяти женские прелести, упоение плоти, пьянящую пучину наслаждения, все те образы, которые неотступно, жестоко преследовали молодого монаха.

Он помнил только свои ноги в грязи, шаткую двуколку, запах женщины и псины. И всё же неведомая сила то и дело заставляла его вспоминать тот печальный вечер близ стен Сарагосы, у берега Эбро. Некий голос — его собственный голос — нашептывал, что он узнал лишь видимость любви, что всё остальное еще предстоит открыть, изведать.

Тот же самый голос настойчиво говорите ним сейчас в келье Инес. Доминиканец замечает верхнюю часть груди, когда девушка наклоняется к нему, угадывает белоснежное тело, скрытое под синей хламидой. Она бледнее, чем на портрете, написанном Гойей, не такая улыбчивая, не такая сияющая, но всё тот же ангел, это не подлежит сомнению. Ангел, повторяющий не без тревоги:

— Это грех?

Лоренсо знает, что он не может ничего сказать. Не он расследовал это дело, не он установил слежку в таверне доньи Хулии. Он довольствовался общими указаниями. Другие продумали всё до мелочей.

Однако монах не сообщает умоляющей его узнице ничего подобного. Зачем? Ему не в чем себя упрекнуть, ни в отношении братии, ни в отношении Бога. Притом он не может позволить себе ни малейшей снисходительности.

Инес снова и снова говорит, что хочет вернуться домой прямо сейчас, что она ничего не сделала, что она просто не любит свинину и не знает никаких еврейских ритуалов, а призналась в том, что от нее хотели услышать, чтобы ее больше не мучили.

— Я могу передать весточку вашим близким.

— О да!

— Что мне им сказать?

— Что я их люблю. Пожалуйста, скажите, что я их люблю: отца, матушку, братьев, люблю их всех, что я не сделала ничего дурного и желаю поскорее их увидеть…

Я передам им это.

— Не хочу, чтобы они думали, будто я что-то натворила. Скажите же им это. В первую очередь это. Что я их дочь. Что я скоро вернусь домой. Пусть они меня ждут.

Девушка закрывает глаза, складывает руки и говорит:

— Всё время, по десять, двадцать, сто раз на дню я закрываю глаза и молюсь. Я молю Господа, прошу его показать мне матушку и отца, а также братьев, чтобы они стояли здесь передо мной, когда я открою глаза…

— Хотите, чтобы я помолился вместе с вами?

— Да. О да, спасибо.

Инес бросается к ногам Лоренсо и обнимает их. Монах не знает, куда девать свое тело, и не понимает, что делать. Он обхватывает голову девушки руками и просит ее встать. Она продолжает сжимать нога монаха. Ее шерстяная шаль упала. Должно быть, на миг она потеряла голову.

Лоренсо осторожно ласкает волосы Инес. Он просит ее не плакать, говорит, что всё уладится, что он об этом позаботится. Банальные дежурные фразы, но монах не может придумать ничего другого, он еще никогда не оказывался в подобном положении.

Узница устремляет на него свой взор. Лоренсо видит в ее глазах слезы. Впервые в жизни он видит так близко от себя плачущую девушку. Она пребывает в растерянности, она не в состоянии успокоиться и здраво мыслить. Бесполезно с ней говорить: она всё равно не услышит. Внезапно монаха посещает поразительное видение, образ изображенной на портрете женщины, которая тянет его в темноту, туда, где шумит река, мурлыкая при этом какую-то любовную песенку. Лоренсо гонит от себя этот образ, но он возвращается, и он снова гонит его. Инес плачет и стонет у его ног.

Касамарес принимается молиться, но его голосу недостает твердости:

— Gloria in excelsis Deo…[8]

Инес знает эти слова. Она продолжает:

— …et in terra hominibus…[9]

— …bonae voluntatis[10], — произносят они вместе.

Руки Лоренсо опускаются на плечи Инес и сжимают их. Он приподнимает девушку и привлекает ее к себе, она не противится и даже садится к нему на колени. Инес уже не одна, она прижимается к мужчине, как бы в поисках поддержки, и обвивает его шею руками под большим воротом монашеской станы.

Еще некоторое время оба продолжают молиться.

7

Несколько дней спустя Лоренсо вызвали в Севилью по делу внутреннего порядка, а также в связи с внешней политикой. Годом раньше, в июне 1791 года французский король попытался бежать из Франции с женой-австрийкой и детьми в дорожной карете; все они были переодеты. Беглецы, которых узнали в Варенне, были арестованы на одном из местных постоялых дворов и доставлены в Париж, где им пришлось пройти сквозь две шеренги солдат, державших ружья прикладами вниз, в знак бесчестия.

По мнению искушенных наблюдателей, французская корона, возложенная на голову нерешительного и недальновидного монарха, была обречена рано или поздно упасть. Ее могла спасти лишь немедленная интервенция европейской коалиции, которая никак не могла сформироваться и к которой не решался присоединиться король Испании Карлос IV, тщетно побуждаемый к действиям Людовиком XVI.