Беатриче и Вергилий - Янн Мартел
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А ветер?
— Динамики. Нынче аудиосистемы творят чудеса. Описанием ветра я хочу лишь подтолкнуть воображение звукорежиссера. Мне видится, что Вергилий и Беатриче замерли, и пару минут мы отчетливо слышим мягкое, густое пение ветра. Потом на заднике возникнут пейзаж и полосы.
Таксидермист продолжил читку:
Вергилий: Видишь полосы? (Показывает на полосы, синеватые в угасающем свете.) Вон и вон.
Беатриче: Раньше я их не замечала.
Вергилий: Я тоже.
Беатриче: Я думала, они видны лишь с горных вершин Воротничка.
— Воротничок — другая провинция, — сообщил мастер.
— Да, я понял.
Вергилий: Наверное, их застали облака и дымка.
Беатриче: Я сомневалась, есть ли они вообще.
Вергилий: Какие яркие!
Беатриче: Словно аквариум ночью.
Вергилий: Словно истина.
Пауза. (горестно, обхватив руками лицо) Откуда взяться красоте, если мы такое пережили? Непостижимо. Обидно (топает ногой). О Беатриче! Как же говорить о том, что с нами случилось, когда все кончено?
Пауза.
Беатриче: Не знаю.
Вергилий падает на четвереньки и громко воет. Крик его полон бессильной ярости, сцена медленно погружается во тьму.
— Через динамики слышен рев других обезьян, подхвативших одинокий вой Вергилия. Здесь нужна мощная симфония ужасных воплей.
— Почему Рубашка полосата? Откуда такая деталь? Это напоминает…
Брякнул дверной колокольчик. Не сказав ни слова, таксидермист вышел в магазин. Генри вздохнул и посмотрел на героев пьесы.
— Вас он тоже обрывает на полуслове? — спросил он Вергилия.
Вспомнился колокол в новелле Флобера, когда олень проклинает Юлиана. Правда, там он не брякал, а звонил. Генри подошел к новоиспеченной голове оленя. Из магазина доносился разговор таксидермиста с клиентом. Ухватив стакан обеими руками, Генри снова напился. Потом осмотрел кролика. Связки, не дававшие скелету развалиться, были похожи на тонкие спагетти.
Вернулся таксидермист.
— Я должен уйти, — бросил он, снимая фартук.
— Вот и хорошо. Мне тоже пора. — Генри взял пальто.
— Когда появитесь? — спросил хозяин.
Он так чертовски бесцеремонен, что его вопрос выглядит приказом, подумал Генри.
— Может, вместе сходим в зоопарк? — предложил он. — Есть выбор.
Город мог позволить себе такую роскошь, как два зоосада. Генри любил зоопарки — именно там началась его карьера.
— Уверен, живые звери вас очаруют. Когда я собирал материал…
— Зоопарк — ублюдок дикой природы, — перебил таксидермист, влезая в пальто. — Его обитатели — дегенераты. Стыдно смотреть.
Генри оторопел:
— Да, зоопарки — определенный компромисс, как и сама природа. Иначе мы бы никогда не увидели живых…
— Я хожу в зоопарк лишь по работе — изучить живую особь.
Тон мастера вновь обрел безапелляционность судейского молотка, а размашистый жест предложил немедленно покинуть мастерскую.
«А вот накося!» — подумал Генри.
— На мой взгляд, зоопарки — посольства природы, а звери — полномочные представители своих видов, — сказал он. — Ладно, встретимся в кафе на вашей улице. Погода славная. Как насчет ближайшего воскресенья? Мне удобно в два часа. — На последней фразе Генри придал голосу твердость.
— Хорошо, воскресенье, два часа, — равнодушно согласился мастер.
Генри облегченно вздохнул и, выйдя в магазин, продолжил в обычной мягкой манере:
— С тех пор как я прочел первую сцену, мне не дает покоя вопрос: зачем это подробное описание заурядного фрукта? Странное начало.
— Как вы там сказали? «Слова — всего лишь холодные, склизкие жабы, которые тужатся постичь духов, танцующих на лугу»?
— Да. Только у меня «эльфов».
— «Но иного не дано».
— «Но иного не дано», — повторил Генри.
— Прошу. — Таксидермист открыл входную дверь, выпуская гостя. — Реальность неуловима. Ничто не поддается описанию, даже простая груша. Время все сжирает.
Одарив Генри образом Времени, с огрызком съедающего грушу, таксидермист захлопнул дверь, едва не прищемив ему нос. Затем скрежетнул ключом, перевернул табличку на «Закрыто» и скрылся в мастерской. Бесцеремонность, граничившая с грубостью, Генри не обидела — он понял: здесь ничего личного, этот человек так ведет себя со всеми.
По крайней мере, Эразм был ему рад — пес скакал, повизгивая от счастья.
Генри не успел задать еще один вопрос: в авторской ремарке значились обезьяна, ослица, дерево и живописный пейзаж, а также «парнишка и два его дружка». Значит, в пьесе действуют люди?
Дома он рассказал Саре о втором визите к таксидермисту:
— Ну и тип, доложу тебе! Угрюмый барсук! Пьеса — черт-те что. Персонажи — обезьяна и ослица, которые живут на огромной рубашке. Невероятный вымысел, но, знаешь, кое-что в нем напомнило о холокосте.
— Тебе всюду чудится холокост.
— Так и знал, что ты это скажешь! Но там есть выразительный намек на полосатые робы.
— И что?
— В концлагерях…
— Я знаю о полосатых робах узников. Но капиталисты с Уолл-стрит тоже носят полосатые рубашки.
Или, скажем, клоуны. В шкафу любого человека есть полосатая рубашка. — Может, ты и права.
Генри был задет. Сара давно потеряла интерес к холокосту — во всяком случае, к тому, что муж поглощен этой темой. Но она ошибалась, говоря, что во всем он видит холокост. Наоборот, в холокосте он видел все: и жертв концлагерей, и капиталистов, и даже клоунов.
†
В субботу Генри и Сара отправились за приданым своему первенцу, который уже был на подходе. Улыбка не сходила с их лиц, когда они покупали коляску, колыбель, беби-слинг, распашонки и ползунки.
Генри вдруг пришло в голову заглянуть к таксидермисту, чей магазин располагался неподалеку, и Сара согласилась. Это было ошибкой, ибо визит не удался. Сара оценила выразительность окапи, но магазин ей не понравился. Увидев таксидермиста, она съежилась. Пытаясь вызвать в ней восторженный отклик, Генри провел ее по складу, но в ответ на все его реплики она лишь механически кивала. Хозяин тоже смотрел букой. Говорил один Генри.
Еще не добравшись до дома, супруги поругались.
— Он мне помогает, — отбивался Генри.
— Чем это он помогает! Тем, что впарил тебе омерзительный череп? Что это за чудище? Он — Иорик, ты — Гамлет?
— Старик подбрасывает идеи.
— Ах, извините, я забыла! Обезьяна и ослица! Винни-Пух встретил Холокоста!
— Вовсе нет.
— ЖУТКИЙ МУЖИК! ТЫ ЧТО, НЕ ВИДЕЛ, КАК ОН НА МЕНЯ ПЯЛИЛСЯ?
— Чего ты орешь-то? Беременных всегда разглядывают. Тебе-то что, с кем я общаюсь? Мне нравится его магазин. Это…
— ВОНЮЧЕЕ ПОХОРОННОЕ БЮРО! ХОРОШЕНЬКАЯ КОМПАНИЯ — ЧУЧЕЛА ДОХЛЫХ ЗВЕРЕЙ И ЗАТРАПЕЗНЫЙ СТАРИКАШКА!
— Предпочитаешь, чтобы я торчал в баре?
— НЕ В ТОМ ДЕЛО!
— Кончай орать, а?
— ИНАЧЕ ТЫ НЕ СЛЫШИШЬ! Окруженные пакетами с приданым, Генри и Сара вели полномасштабную склоку.
†
На другой день Генри спозаранку ушел на музыкальный урок. События сговорились подправить ему настроение. Сначала учитель музыки ошарашил подарком.
— Я не могу это принять, — сказал Генри.
— Что за разговоры! Он достался мне от доброго приятеля, моего бывшего ученика, который уже сто лет им не пользовался и хотел от него избавиться. Я получил его за бесценок. Чего ж ему зазря пропадать?
— Давайте я заплачу.
— Только через мой труп! Расплатитесь хорошей игрой.
Генри держал в руках великолепный кларнет системы Альберта.
— Полагаю, вы созрели для Брандвейна[15], — добавил учитель. — Вот сегодня и начнем.
«Наверное, мой черный юл слегка воспарил», — подумал Генри.
Вообще-то он занимался постоянно. В этом ему помогали две хитрости. Первая: один закуток квартиры был отведен исключительно под музыкальные занятия — пюпитр, стопка нот, вычищенный кларнет, чашка с теплой водой для споласкивания мундштука. Вторая: он упражнялся часто, но маленькими порциями, не больше пятнадцати минут. Обычно Генри занимался перед каким-нибудь неотложным делом. Если игралось хорошо, он с сожалением прерывал репетицию и жаждал скорее ее возобновить, а если плохо, запланированное дело вынуждало остановиться, не поддавшись уговорам унылого озлобления вышвырнуть кларнет в окно. Эти ухищрения позволяли музицировать три-четыре раза в день.
Были два верных поклонника: Мендельсона, замиравшая в терпеливом оцепенении, свойственном лишь кошкам, и обезьяний череп, установленный на каминной полке. Оба сверлили музыканта взглядом круглых глаз. Филистер Эразм скулил и подвывал, а потому его запирали в другой комнате в обществе Сары.
