Ньютон - Питер Акройд

Однако, выслушав чтение статьи Ньютона в Грешем-колледже в конце 1675 года, Гук заявил, что его младший коллега обязан своими выводами Гуковой «Микрографии». Ньютон ответил на это, что Гук не способен освоить вычисления, на которых строились его, Ньютона, оптические эксперименты. Это могло положить начало неприятной словесной войне за приоритет, той разновидности спора, в которой Ньютон так преуспел в дальнейшие годы, однако Гук успокоил младшего соперника льстивыми фразами. Гук признавался, что у него не было ни времени, ни досуга для того, чтобы завершить этот свой ранний труд, и заявлял, что его «способности куда слабее» Ньютоновых.

Такую сдачу позиций Ньютон всегда и требовал от своих противников. Он милостиво ответил, восхищаясь «щедрой свободой мысли» Гука, и добавляя: «То, что вы совершили, выказывает истинный философический дух». Далее он сообщил, что рад продолжать личную переписку (хотя в действительности так ее и не возобновил), полагая, что «консультации» лучше «конфронтации». Именно в этом письме Ньютон сделал свое прославленное замечание: «Если я и видел дальше прочих, так это потому, что стоял на плечах гигантов». Здесь, пусть это и не совсем уместно, можно заметить, что сам Гук был маленького роста, и фигура его была несколько скрюченной.

Так или иначе, они сошлись на том, что решающий эксперимент по проверке ньютоновской теории призм будет проведен в Грешем-колледже весной 1676 года. Результаты оказались блистательными, лучших Ньютон не мог и пожелать: все его рассуждения полностью подтвердились в ходе этих публичных опытов. От некоторых обиженных еще раздавались кое-какие критические замечания, но главное противоречие разрешилось в пользу Ньютона. Как записал Ольденбург в своих заметках об этом важном собрании, эксперимент «был проделан перед Обществом, следуя указаниям м-ра Ньютона, и совершился успешно, как сам он непрестанно и предсказывал».

Но на следующий год умер Исаак Барроу, первый из влиятельных защитников Ньютона. Вскоре скончался и Генри Ольденбург, главный покровитель Ньютона в Королевском научном обществе. Когда Ольденбурга сменил на посту секретаря Общества не кто иной, как Роберт Гук, Ньютон, по-видимому, снова ощутил себя в изоляции, почувствовал какую-то угрозу. Он отошел от дел Королевского научного общества. Мало того, с большой неохотой вступив в переписку с прославленным немецким натурфилософом Лейбницем по математическим вопросам, он признавался: «Если я сейчас разделаюсь с этим делом, то решительно и бесповоротно распрощаюсь с ним навсегда». И в самом деле он оставил математику на ближайшие семь лет. Затворившись в кабинете и лаборатории Тринити-колледжа, он трудился над разгадкой тайн мироздания. Он не станет являть себя миру еще шесть лет.

Глава седьмая

Вкус огня

В своем кембриджском уединении он разгуливал по саду. По словам одного из его помощников, его страшно раздражали сорняки – это отражало его всегдашнюю тягу к порядку, аккуратности и совершенству. На подоконнике он держал коробку, полную гиней, – проверка на честность для тех, кто у него работал. Зимой он любил полакомиться печеными яблоками, и одно из его писем, как ни странно, посвящено рецепту приготовления сидра. Он оказывал финансовую помощь новой библиотеке колледжа, теперь повсеместно известной как библиотека Рена,[30] и консультировал другие колледжи по различным техническим вопросам. Иными словами, он представлял собой тип уважаемого профессора-затворника.

Однако некоторые его изыскания, возможно, пошли прахом: в 1677 году в его кембриджских комнатах произошел пожар. Джон Кондуитт оставил запись о том, как сам Ньютон вспоминал это бедствие: «Углубившись в свои занятия, он оставил свечу среди бумаг и спустился на лужайку с кем-то встретиться. Его отвлекли, так что он вернулся позже, чем намеревался, и свеча запалила его бумаги». Ньютон вспоминал также, что эти «бумаги» касались проблем оптики и математики; он «так и не сумел их восстановить».

Сохранились и другие рассказы об этом пожаре – а возможно, даже о нескольких. Так, повествуется о том, как однажды Ньютон вернулся из университетской церкви и обнаружил, что его экспериментальный журнал сгорел дотла, в результате чего он пришел в сильнейшее возбуждение, «все посчитали, что он лишился рассудка, и он пребывал в помраченном состоянии еще целый месяц». Один из его помощников говорил Стакли, что (в этот раз или в какой-то другой) «некий манускрипт по химии, трактующий принципы этого загадочного искусства, с опытными и математическими доказательствами», однажды загорелся у него в лаборатории; после этого случая Ньютон объявил, что «не сумеет сызнова проделать эту работу». Нельзя не связать эти огненные инциденты с самими его занятиями в алхимической лаборатории, где для многих экспериментов требовалось постоянно поддерживать открытое пламя. Впрочем, едва ли что-нибудь ценное оказалось утрачено навсегда: Ньютон настолько методично вел записи и так часто перебелял черновики и переделывал рукописи, что смог бы воссоздать любую часть своих трудов.

Это сообщение о его крайнем возбуждении перекликается с более поздними и более фарсовыми рассказами о его «безумии». Бытует расхожее мнение, что гений и помешательство идут рука об руку. Такова уж судьба многих людей с воображением – их часто объявляют умалишенными. Посредственность нередко именно так воспринимает великого человека. Однако вполне очевидно, что рассудок Ньютона порою действительно помрачался. Так, в 1678 году он вступил в краткую переписку с одним экспериментатором, подвергшим сомнению Ньютоновы теории света и цвета. Обращаясь к этому джентльмену весной 1678 года, он вопрошал: «Следует ли мне дать вам удовлетворение? Как представляется, вы считали для себя недостаточным выдвигать против меня ваши возражения, и дошли до оскорблений, заявляя, будто я не способен на все эти возражения ответить…» Далее следует еще много фраз в том же духе: если учесть официальный и любезный тон общения, принятый среди ученых XVII века, такое послание можно приравнять к вспышке ярости. Когда Джон Обри[31] известил Ньютона о том, что у него имеется еще одно письмо по тому же вопросу, ученый бросил: «Заклинаю вас впредь воздержаться от пересылки мне бумаг подобного свойства».

Он не мог вынести ни критики, ни вопросов. Другому натурфилософу он сообщал, что некогда его «истязали дискуссиями, возникшими вокруг теории света», и слово «истязали» вынуждает нас заподозрить в нем болезнь, которую в наше время назвали бы манией преследования. Несомненно, он отличался крайней мнительностью и раздражительностью. Он вечно испытывал беспричинную тревогу, принадлежа к числу тех, кто не знает, что такое покой. При этом его интеллектуальная выносливость, его способность целыми днями и даже месяцами держать в голове одну и ту же проблему, пожалуй, не имеют себе равных.