Ликвидация. Книга первая - Алексей Поярков

— Никто за Эву Радзакиса раньше не слышал. — Фима проводил взглядом ушедший троллейбус. — Квартирная хозяйка говорит, был тихий. Пришел, поспал, ушел. Женщин не водил… — Он сделал эффектную паузу. — Но какую-никакую зацепку я нашел.

Фима обиженно подождал, пока Гоцман, остановившись у деревянной кадки, зачерпнет пригоршней воду, плеснет на лицо, отфыркается. Тот помахал рукой: продолжай, мол. Достал из кармана платок и утерся. Вода была теплой, как в управленческом графине. Гоцмана даже передернуло от этого сравнения.

Мимо прошла молодая женщина, ведшая за руку пятилетнюю девочку. Мать и дочка наперебой смеялись. Давид со вздохом отвел глаза.

— Ну не тяни, рассказывай, — пробурчал он.

Но Фима внезапно тяжело, лающе раскашлялся. Лицо его покраснело, он судорожно задергал руками.

— Шо такое? — всполошился Давид. — Худо?..

— Не… — замотал головой Фима, с трудом справившись с кашлем. — Катакомбы вспомнились… От же ж дернул меня тогда черт противогаз не надеть!.. — Он с минуту постоял, приводя в порядок дыхание. — Ну так вот, за Эву… Квартирная хозяйка вспомнила, шо он пару раз одевался, как на танцы, и брал с собой сверток. Квадратный. — Фима показал руками размеры свертка.

— Пластинки? — догадался Гоцман.

— Во-во… В комнате у Эвы — целый ящик трофейных пластинок. Я и подумал — шо можно сделать с пластинками в Одессе? Уж конечно, не гулять с ними в обнимку по Итальянскому бульвару… Менять или продавать. А кто у нас за пластинки дает лучшую цену? Рудик Карузо… — Фима показал на вывеску задрипанного кинотеатрика, перед которой они как раз остановились. На афише значилось: «Судьба солдата в Америке». — Он тут перед сеансами лабает.

Судя по сонной физиономии буфетчицы и унылого вида немолодой кудрявой брюнетке, изображавшей из себя певицу, ресторан (такое гордое название носил буфет при кинотеатре) не пользовался особой популярностью у населения. На крошечной эстрадке с трудом умещался такой же маленький оркестрик — несколько парней в красных пиджаках и черных брючках. Аккомпанируя брюнетке, они исполняли нестройную фантазию, в которой эрудированный меломан смог бы при желании угадать романс «Все, что было» из репертуара Петра Лещенко.

— Слушай, Дава, как же ж она калечит прекрасную песню, — со страстным негодованием прошептал Фима на ухо Гоцману. — Я помню, как ее Лещенко пел в мае сорок второго в драмтеатре на Греческой… Так зал рыдал, хоть он в начале по приказу румынов пел по-румынски!.. Вон Рудик, на саксе наяривает, — резко перешел он на деловой тон, нарвавшись на неодобрительный взгляд Давида, и помахал саксофонисту: давай к нам, дело есть!

Музыкант, не отрываясь от своей надраенной заграничной дудки, только слегка кивнул, как и полагалось служителю муз при исполнении.

Певица, расценив жест Фимы по-своему, возмущенно и в то же время заинтересованно тряхнула темными кудряшками. И перешла на припев:

Все, что было, все, что мило,

Все давным-давно уплыло,

Истомились лаской губы,

И измучилась душа.

Все, что тлело, что горело,

То давным-давно истлело,

Только ты, моя гитара,

Прежним звоном хороша!

Минуты через три Рудик подсел к друзьям. Был он щуплым, суетливым, с пижонской бороденкой, а его роскошный красный пиджак и зауженные брючки вблизи производили довольно жалкое впечатление.

— Раечка, — крикнул он сонной буфетчице, — я ж не хочу теплого пива, ты меня нормально услышала?.. Сделай, рыба моя!

Буфетчица скривилась, но тем не менее вышла. Через минуту на столике перед саксофонистом появилась запотевшая янтарная кружка.

— Рудик, — доверительно обратился к нему Фима, искренне стараясь не смотреть на пиво. — От тебя сейчас, может, зависит судьба Одессы… Да ты пей, пей, шоб ты был здоров. Шо ты скажешь нам за Эву Радзакиса?

— Уже сидит? — деловито произнес Рудик, окуная в пиво бороденку.

— Пока шо нет, — честно ответил Фима.

— Поймаете — убейте! — кровожадно сказал саксофонист, со стуком ставя кружку на столик. — Будете убивать — не забудьте позвать меня… И не цацкайтесь, наплюйте ему в рот!

— А шо не поделили? — лениво осведомился Гоцман.

— «Шо не поделили»! — возмущенно передразнил музыкант. — Да он же меня зарезал! У мене лучшая коллекция пластинок, за то известно всей Одессе…

Рудик неожиданно запнулся и выжидательно уставился на визитеров. Поняв, что от них требуется, те поспешно закивали — верим, верим, ты только не нервничай!.. Успокоенно вздохнув и взбодрившись глотком пива, Рудик продолжил рассказ:

— …Таки пришлендал этот поц. А у него в кульке трофейные пластинки. Шика-арные!.. — Рудик даже глаза прикрыл. — Гари Рой! Рэй Нобл! Генри Холл!.. — Приоткрыв глаза, он с сожалением убедился, что эти имена мало что говорят Фиме с Гоцманом. — Я их прослушал. Аж танцы остановил на полчаса. Меня чуть не уволили. В Одессе ж в музыке понимают я, Столярский и еще полторы головы. Остальные ж думают, что лучше Лени Вайсбейна нету. То есть только Утесов, Лещенко, ну и немножечко Бах…

— За Баха ближе к ночи, — перебил Гоцман, — ты за Эву.

— Так этот Эва назавтра притаранил те пластинки снова, — напористо подхватил Рудик. — Я был в замоте. Взглянул на этикетки и выдал свои взамен. А там же были Дюк Эллингтон! Глен Миллер!.. Орлеанский, учтите, диксиленд!.. Мне за Миллера мотоцикл, между прочим, давали, «цюндапп», без переднего колеса, Лещенко фирмы «Беллакорд» и пять царских золотых десяток в придачу!.. А Эллингтона человек из Венгрии вез, рискуя жизнью…

— Еще ближе к Эве, — попросил Гоцман.

— А куда ближе?! — взъерошил мокрую от пива бороду саксофонист. — Эва переклеил этикетки на диски с немецкими маршами! Это надо так?! Теперь их только выбрасывать!..

— Ну и кому ты их загнал? — сочувственно поинтересовался Гоцман.

— Загнал?! — взвился Рудик. — Так кто же их возьмет?! Ну, обменял, — неожиданно согласился он. — Но по-честному! Всего на три кило сахару. Это ж всего пятнадцать рублей по пайковым ценам выходит… Не, я не понимаю того человека, который их взял, это его дело, я его уважаю, но на шо ему, на шо?..

— А Эва шо? — встрял Фима.

— А я знаю? — пожал Рудик плечами. — Я его видел?!

И снова они шли по летней Одессе — Гоцман и Фима. Только теперь Фима все пытался забежать вперед, растопырив руки наподобие Толи Зубрицкого, знаменитого довоенного голкипера одесского «Динамо». Прохожие фыркали, косясь на них.

Теплый субботний вечер стелился над городом, заглядывал во дворы. К пивному ларьку подкатила полуторка, жаждущие доброхоты, подбадривая друг друга, осторожно снимали с нее здоровенную деревянную бочку с пивом и ставили ее ребром на гору старых покрышек, наваленных на булыжник. Худой смуглый старик, бесстрашно свесив ноги с подоконника, мыл окно третьего этажа. «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» — орала компания пацанов вслед высокой рыжей девчонке в платье-«татьянке». Жена бережно вела под руку слепого фронтовика в кителе без погон. Молодой капитан торгового флота с орденом «Знак Почета» покупал девушке в кокетливой шляпке мороженое. «Здрасте, Давид Маркович!.. Физкульт-привет, Фима!..» — вежливо проговорила продавщица, ловко сбрасывая в ладонь моряка сдачу…

— Слушай, шо за дела? — недоумевал Гоцман, вышагивая перед семенящим Фимой. — Мне надо до военных прокуроров, а ты вцепился, как лишай до пионерки! Хоть поясни, к какому случаю?

— Три минуты! — радостно выкрикнул Фима. Выражение лица у него было лукавое. — Всего три минуты — и побежишь до своих прокуроров! Друг просит!.. Во-от сюда пожалуйте. — Он схватил Гоцмана за рукав и гостеприимно потащил его в арку, ведущую во двор.

— Ну дела! — только и произнес Гоцман, увидев свой собственный двор в праздничном убранстве, будто Первое мая какое или день Октябрьской революции. Но в том-то и дело, что было обыкновенное четырнадцатое июня.

Обитатели двора и гости, дружно певшие «Ужасно шумно в доме Шнеерзона», — песню, без которой Одесса не представляла себя уже двадцать шесть лет, — разом замолкли при его появлении. Несколько столов, сблизившихся на этот вечер, ломились от яств, какие только можно было раздобыть в летней послевоенной Одессе. И Эммик был тут, и тетя Песя, и дядя Ешта, и все начальники и подчиненные по угрозыску — от Омельянчука до Тишака. И все они, судя по немому восторгу на лицах, были решительно рады видеть Гоцмана.

— Фима!.. — грозно рявкнул он, глядя на друга. Уж разумеется, это все он подстроил.

— Стой, Дава! — замахал руками тот. — Всё-всё! Мы четыре года не замечали твой день рождения! Мы в последний раз сидели так в сорок первом, за неделю до того, как Гитлер решил, шо для своего полного счастья он таки должен прийти сюда!.. Ты не хотел — я уважаю! А сегодня — будем!..

— Фима!.. Лучше бы Марку с Галей все это отнесли!..