Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России - Стивен Коен

ЧТО ЖЕ НА САМОМ ДЕЛЕ ПРОИСХОДИТ В РОССИИ?

Март 1992 г.

Вопрос: Традиционный разрыв между советской реальностью и восприятием этой реальности американскими средствами массовой информации был постоянной темой Вашей рубрики «Sovieticus» в «The Nation» в 80-е гг. Вы недавно вернулись из посткоммунистической России. Учитывая все изменения, произошедшие в бывшем Советском Союзе и конец советской цензуры, исчез ли этот разрыв?

Стивен Коэн: Сегодня мы имеем гораздо больше информации о советских и особенно российских делах, чем мы имели до прихода в 1985 г. к власти Михаила Горбачёва. Улучшилось и американское освещение событий: оно стало менее примитивным и более подробным. Но в наших средствах массовой информации (особенно в том, что касается комментария) и в нашей политике возникло много новых стереотипов, мифов и ошибочных концепций. И хотя они полностью противоположны ошибкам и мифам «холодной войны», они также больше способствуют запутыванию, чем прояснению ситуации. И так же, как в годы «холодной войны» это может затруднить организацию полноценной, объективной, основанной на фактах, а не на эмоциях, дискуссии о России в сегодняшних Соединённых Штатах.

Главной проблемой, как обычно, является американская привычка рассматривать Россию через призму собственной идеологии: находить только то, что ищешь, и искать только то, что устраивает. В течение десятилетий это были чуждые нам «коммунизм» и «тоталитаризм». Теперь это «рыночная демократия» и «гражданское общество» американского типа. Многие комментаторы и некоторые корреспонденты выступают больше не как журналисты, а как группа поддержки «рыночного капитализма», который они не в состоянии отличить от коррумпированного «чёрного рынка».

Часть из них основывает свои оценки на мнении московских демократов, которых вряд ли можно считать полностью объективным источником и чьи радикальные взгляды могут быть не менее саморазрушительны, чем взгляды дореволюционной интеллигенции. Внесли свою лепту и наши именитые профессора. Один историк из Беркли заявил в «New Republic», что мы не должны требовать от Бориса Ельцина соблюдения самых высоких демократических стандартов; достаточно того, что он пытается делать много хорошего. Ельцин, безусловно, заслуживает нашей поддержки, но разве американские апологеты большевиков и самого Сталина не выдвигали в своё время подобных аргументов?

Каждый из нас имеет право надеяться, что Россия станет такой, какой, мы считаем, она должна быть. Но идеологические перспективы американских правых и левых не должны усложнять и без того предельно сложные историю и политику этой страны. Тем самым они способны лишь навредить нашей собственной политике в отношении России.

Вопрос: Вы говорите о новых мифах, связанных с Россией. Приведите пример.

Стивен Коэн: Мифы — это не всегда полная выдумка. Обычно берётся какая-то часть правды и раздувается до невообразимых размеров — так, что она заслоняет, затеняет другие, не менее правдивые аспекты. Возьмём, например, расхожее утверждение, что «гражданское общество», тяготеющее к демократической рыночной системе, едва возникнув, стало движущей силой российской политической жизни и даже предотвратило попытку государственного переворота и отстранения Горбачёва в августе 1991 г. Для многих наблюдателей, считающих себя и свой образ мыслей нормальными, учёных, журналистов, демократических активистов — это представляется новой ортодоксией. Раньше всё приписывали «кремлёвскому тоталитаризму»; теперь появилось новое, но столь же экстремистское и упрощённое объяснение.

Понятие «гражданского общества» в этом контексте вообще нельзя считать сколько-нибудь значимым и полезным. Взятое из истории западной демократии, оно представляет собой ещё одну попытку втиснуть российские традиции и реалии в нашу идеологическую конструкцию. Действительно, идея гражданского общества является больше философской, чем социологической, поскольку считается безусловно демократической. Но если это так, как тогда объяснить феномен нацистской Германии с её разновидностью гражданского общества? С другой стороны, это обобщающее понятие вряд ли может иметь практический смысл для 150-миллионного населения России. Опросы общественного мнения показывают, что огромное большинство россиян не понимает или не желает рынка и демократии. Более того, некоторые российские социологи обеспокоены тем, что значительная часть их страны больше напоминает «люмпенское общество», то есть полную противоположность гражданскому. Так или иначе, объяснять всё, исходя из законов и терминологии гражданского общества, было бы принципиально неверно. Несколько сот тысяч россиян, возможно, действительно активно противостояли августовскому путчу 1991 г.; остальные же оставались пассивными либо хранили молчание.

Мифы, популяризации которых во многом способствовал провалившийся путч, остающийся во многих отношениях загадкой, имели бы меньшее значение, если бы не были замешаны на правде. Борьба за рынок и демократию действительно является частью сегодняшней политической истории России, но началась эта сага ещё до путча, при Горбачёве, а не при Ельцине.

Рассмотрим теперь два других важных процесса.

Лидеры большинства бывших советских республик, особенно России, призывают сегодня к радикальным политическим и экономическим реформам во имя интересов общества. Даже если отбросить тот факт, что большинство этих заявлений могло быть сделано в надежде получить помощь США, сами эти лидеры — бывшие партийные функционеры, члены советской элиты, расколовшейся при Горбачёве. Сегодня они все вовлечены в яростную борьбу за собственность и власть, прежде находившиеся под контролем советского государства: промышленные предприятия, землю, банки, магазины, телевизионные каналы, издательства, жильё, транспорт и, разумеется, военную собственность. Подобно вчерашним марксистам, нынешние антикоммунисты понимают, что собственность есть власть, поэтому борьба разгорается повсеместно, от столиц до провинций. Некоторые из этих людей, возможно, даже многие, искренне верят в рынок и демократию. Но было бы глупо не замечать при этом начавшейся с конца 1991 г. политики конфискаций, грозным эхом напомнившей об экспроприациях советской эпохи. Иначе трудно будет объяснить возрождение некоторых авторитарных традиций в бывших советских республиках, руководство которых, в том числе ельцинское, очень хочет казаться демократическим.

Второй процесс тесно связан с первым. Наше внимание традиционно приковано к московскому правительству Ельцина. Но в России и в некоторых других бывших советских республиках реальная власть в значительной мере переместилась из столицы в провинцию. Процесс этот начался ещё при Горбачёве, как следствие ослабления центральной политической власти и возрастания роли местных выборов и местных выборных органов. Сегодня этот процесс во многом подстегивается и углубляется экономической ситуацией. Нехватка товаров и развал системы распределения дали огромную власть в руки производителям. Крупные государственные предприятия — промышленные и сельскохозяйственные — до сих пор управляются представителями старой номенклатуры и расположены они в основном в провинции. Ни Ельцин, ни кто-либо ещё из московских лидеров не могут сегодня управлять Россией, тем более — реформировать её без поддержки (хотя бы молчаливой) со стороны этой влиятельной провинциальной элиты. Реальная власть — производство и поставки товаров — находится в их руках. К примеру, они могут обречь на голод крупные города, являющиеся бастионами какой никакой существующей демократии, расплачиваясь друг с другом по бартеру. Многие представители этой экономической элиты стремятся «приватизировать» свои предприятия, чтобы получить более полный и непосредственный контроль над ними, но разве это имеет отношение к реальной маркетизации? Многие из них ныне прикидываются антикоммунистами, но разве это делает их демократами? А как насчёт тесных связей с местным военным командованием? Как бы то ни было, пока наши дипломаты и журналисты ищут будущее России в Москве, оно решается в большой степени, в обширной и далёкой провинции.

Вопрос: Для человека, который всегда утверждал, что в советской системе возможны фундаментальные изменения, Вы не кажетесь вдохновленным от вида произошедших драматических перемен.

Стивен Коэн: Хотя в 70-е — начале 80-х гг. среди учёных и журналистов преобладал пессимизм в этом вопросе, было нетрудно понять, что в советской системе грядут, в конце концов, большие перемены. В истории и политике нет ничего неизменного, и факторы, говорящие в пользу реформ, были уже тогда заметны. Гораздо труднее сегодня понять, что действительно изменилось безвозвратно, а что нет, что ушло, а что осталось. Возьмём, к примеру, утверждение, ставшее настолько аксиоматичным, что вряд ли кто-нибудь возьмется оспаривать его: «Советская система рухнула».