Жизнь и приключения Светы Хохряковой - Татьяна Догилева

Неизвестно, кто или что там внутри, да не очень хочется знать. Страшновато. А сейчас доспехи развалились от угроз Калганова-старшего и оказалось, что под блестящим железом сидят пожилые, усталые дядька и тетка, замученные своей тяжелой ношей донельзя. Это открытие мой мозг переварил, и оно ему, видимо, понравилось. Со знаком плюс было открытие. Потому что я себя вдруг очень хорошо почувствовала – все было правильно. Люди существуют. Мне-то иногда казалось, что ни все куда-то подевались; во всяком случае, в шоубизнесе их точно нет. А они есть – вон двое сидят, тоскуют-печалятся. Живые человеки – это вызывало оптимизм.

И я сказала:

– Да не нервничайте вы так, Татьяна Викентьевна, Борис Николаевич. Их штербе. – Они уставились на меня. – В смысле, я ухожу. Чудить не стану. Все сделаю, как вы скажете. Честное слово. Только и вы уж все хорошо придумайте, чтобы накладки какой-нибудь не вышло.

– На счет этого не волнуйся, – сказал Бобби, – все сделаем. – Встал, подошел ко мне, приобнял. – Хорошая ты девка, Света!

– И талантливая, – пискнула из-за стола Викентьевна. – Очень талантливая. При другом раскладе мы бы из тебя знаешь, какую звезду сделали. Всю страну порвала бы!

– Помолчи, Тань! – оборвал ее Бобби. – Ни к чему это. Повернулся опять ко мне и сказал:

– Спасибо.

Мне стало неловко, я засуетилась:

– Ладно, пойду. До свидания. Жду указаний, так сказать.

И все пошло как по маслу. Я была уравновешенной и покладистой. Бобби тоже вел себя «на пять с плюсом». Мы понимали друг друга с полуслова. На записи песенки про море он говорил мне: «Здесь поглупее», – я глупее. Он: «Эту строчку пропой никак». Я постаралась и никакнула никакостее не бывает. Видела, что он доволен. А я, как ни странно, тоже получала удовольствие от этого процесса. Даже как-то залюбила Бобби. Мы ведь с ним вместе творили, создавали глупую бездарную певичку, ничем не отличающуюся от других безмозглых дур, которые открывают свои пухлые, накачанные гелем губки под фонограмму. Это я не к тому, что я сама суперпевица. Нет. Если честно, я вообще не певица. Это мои соученики по Академии все время трындели, что не представляют себе жизни без музыки и сцены, а я – запросто.

Беда в том, что я плохо представляла свою жизнь вообще. Никаких определенных желаний и целей у меня не было. При всей самостоятельности мною всегда кто-то руководил: то мама гоняла по секциям, потом я почти сразу попала в руки Антона. И мне ведь было очень хорошо в театре. Я обожала Антона. Мне нравилось играть для детей и слышать их искреннюю реакцию по ходу спектакля. Но затосковала. Затосковала хуже некуда. От обыденности, от постоянной серости за окном, и, конечно, от отсутствия… любви. Я не была девственницей. У меня, так сказать, случились две интрижки. Это когда еще официанткой в «Веселом Ежике» работала. На меня запал старший официант Володя. Я была новенькая, и на первых порах приходилось непросто. То заказы перепутаю, то обсчитаюсь. А Володя стал меня опекать. Иногда не стеснялся моих клиентов сам обслуживать. И чувство благодарности незаметно переросло во влюбленность. Мы стали жить вместе. Он был хороший, Володя, но невероятно скучный. Когда горячка влюбленности прошла, он подраспустился: не стеснялся пукать и рыгать при мне, ходил полдня по дому в трусах. И когда через семь месяцев нашей совместной жизни он, почесывая живот, ляпнул: «Слышь, мышонок? Я думаю, чего уж там. Давай жениться!» – я в ужасе сбежала из его квартиры в центре Ежовска в свой сельский сектор.

Володя несколько раз пытался выяснить отношения:

– Мышонок, чё-то я не врубаюсь, чё произошло-то?

Отчаявшись дипломатично прекратить наши отношения, на его очередное требование объяснить ему, «чё произошло», я сказала правду:

– Ничего не произошло, просто я тебя не люблю.

Он удивился и не поверил:

– Как это – не любишь? Не придуривайся!

Он даже улыбнулся и попытался меня поцеловать. Но я вывернулась и заорала прямо ему в лицо:

– Я не люблю тебя, не люблю!

И убежала в темноту, так как очередная разборка с Володей происходила у служебного входа «Веселого Ежика». Потом был недолгий период страданий. Володя страдал от того, что я его бросила, я от того, что страдал он. В ресторане на меня все окрысились, особенно официантки. Все были на стороне Володи, все жалели его, и я тоже, особенно после того, как он однажды отвел меня в уголок на кухне и печально прошептал:

– Я буду ждать тебя. Возвращайся.

У меня перехватило дыхание, слезы подступили, и я вылетела из кухни пулей, чтобы не разрыдаться на глазах у всех. Побежала в парк, села на скамейку и разревелась. Стояла ранняя осень, был редкий для Ежовска солнечный денек, деревья пожелтели и покраснели. Короче, было обалденно красиво, и я, рыдающая в одиночестве на скамейке, чувствовала себя героиней романтического широкоформатного фильма. Сердце сладко щемило, я была почти счастлива. Кстати, именно тогда впервые обратила внимание на плакат с объявлением о наборе в студию Ежовского кукольного театра. Не то чтобы запомнила и что-то определенное подумала, просто прочитала – мол, «объявляется набор учащихся в студию на конкурсной основе, обучение бесплатное, необходимо знать стихотворение, прозаический отрывок и басню». Прочитала и опять погрузилась в свои сладкие мучения.

Два месяца я чувствовала себя роковой дрянью, губящей хорошего, доброго мужика. Я боялась на него смотреть, старалась попасть в разные смены; а все официантки обращались с Володей как с тяжелобольным.

– Володечка, может, перекусишь? Не хочешь? Что же с тобой делать, совсем с лица спал. Кушать-то надо, а то откуда силы брать? Может, тебе таблеточку успокоительную? А то еще пустырник хорошо помогает от нервов. Сбегать в аптеку?

– Ничего мне не поможет, – отвечал Володечка. – От моей болезни лекарств нет.

В общем, ресторан жил насыщенной эмоциональной жизнью; на работу бежали, как на праздник, чтобы пообсуждать развитие нашей трагической истории. Ко мне тоже подобрели и стали в перекурах психологически обрабатывать: «Чего ты парня мучаешь, вертихвостка? Исстрадался же весь. Чего тебе надо? Принца? Не дури. Принцев не бывает. Лучше Володьки не найдешь. А любит-то тебя как! Смотри, сейчас упустишь, потом локти кусать будешь. Ах, если бы меня кто так любил!»

И, надо сказать, их ежедневные психообработки начали действовать. Я сама себя стала уговаривать: «Ну пукает. Но все же пукают, – это просто физиологический процесс. Может, я его приучу выпускать газы в туалете, и вообще вылеплю из него нужного мне мужчину. Буду Пигмалионом, а он Галатеей».

Я очень возбудилась от этой идеи. И стала поглядывать на Володю все чаще и подмечать в нем все больше и больше достоинств. Он тоже вроде повеселел. В общем, все катилось к счастливой развязке. Я уже внутренне репетировала, как подойду к нему и скажу: «Я вернулась, Володя. Прости меня за всё!»