Ляля, Наташа, Тома (сборник) - Ирина Муравьева

На следующий день бабушка говорила по телефону со своей любимой подругой, бывшей княжной Гагариной, Лялькой: «Мой ключи дал. Там холод, не убрано. Куда они поехали? Голову потерял». Молчание. Наверное, Лялька ужасалась и ахала. Потом опять бабушка: «Да когда он ее любил, жену? Приехал в Москву – гол как сокол, его там накормили, отец-скорняк, набаловали, он и женился. Что они понимают-то, в двадцать пять лет!» Опять молчание. Похоже, Лялька задавала вопросы. И бабушка тихо, чтобы я, якобы делающая уроки, не услышала: «К нам не приводил. А голову потерял. Но ты помяни мое слово: никуда он от жены не денется! Погуляет и вернется!» Лялька ахнула так громко, что даже до меня донеслось.

Дом стоял почти в лесу, прямо за забором начиналась густая еловая темнота. Кое-где еще лежал посиневший ноздреватый снег, но к полудню начало припекать, как летом. В комнатах пахло старым деревом, пылью, книгами. Этот нежилой запах говорил о том, что они чужие здесь, приехали на день и скоро уедут, а дача будет терпеливо ждать своих настоящих хозяев, которые распахнут окна, разложат на солнце оледеневшие за зиму подушки, перемоют посуду, нарвут ландышей на поляне и поставят их в маленькую голубую вазочку…

Никогда у него не было ничего подобного. Он не засыпал, он проваливался, чтобы тут же проснуться и дотронуться до нее. К вечеру он проснулся и вдруг увидел, что ее нет. Дверь на террасу была открыта, золотом горел кусок подоконника и ровный сосновый ствол за стеклом.

– Где ты? – крикнул он, сам не узнав своего заспанного голоса.

Шаги ее прошелестели под окном. Она вошла и остановилась на пороге.

– Ты так хорошо спал, я вышла прогуляться. Уже все цветет.

Он притянул ее к себе, и тогда она вдруг расплакалась.

– Что? – испугался он, хотя в душе знал, что сейчас услышит.

– Ничего, – прошептала она. – Все хорошо.

– Мивая, – сказал он. – Это ведь только начало. У нас еще…

– Молчи, – плача, пробормотала она. – Ничего не надо говорить, и так все понятно.

Дверная цепочка была задвинута. Он подергал еще раз. Цепочка. Что же делать? Стучать, рваться, будить Маришу? За дверью жалобно заскулил дог. Зашаркали знакомые шаги, и низкий Людин голос спросил:

– Кто там?

– Открой! – приказал он.

– Ах, это ты? – издевательски протянула она. – Что так рано?

Собака заскулила громче, начала царапать лапой кожаную обивку.

– Открой немедленно!

Он рванул дверь на себя, и Люда открыла. Боком, не глядя на нее, он быстро прошел в свой кабинет.

– Нет! – вдруг вскрикнула Люда и зарыдала. – Нет, миленький, так ты не уйдешь!

Он не успел захлопнуть дверь кабинета, и она ворвалась следом, маленькая, пухлая, в своем стеганом розовом халате, ворот переходил в огненные пятна на шее и прыгающие, залитые слезами щеки. Она подошла вплотную и вдруг закричала громко, как не кричала никогда, срываясь на какой-то хриплый лай и почти теряя голос от напряжения:

– Хватит! Поиздевался! Проваливай теперь в Калугу! Ты мне здесь больше не нужен! Но учти: из этого дома ты у меня голым уйдешь! Голым! Голым!

За ее спиной неожиданно выросла дочка, тоже в стеганом халате, с распущенными волосами. Широко расставленные глаза горели ненавистью:

– Мы все знаем! Все! Можешь убираться отсюда!

Кровь бросилась ему в лицо. Это выкрикнул его ребенок, любимый, балованный, его единственная девочка, ни на кого не похожая, самая хорошенькая, самая способная… Ей же надо спать, готовиться к экзаменам, поступать в институт… При чем здесь она? Все это молнией сверкнуло в его голове. Он услышал свой голос словно бы издалека и с удивлением прислушался к произносимому.

– Марина, – строго и просто сказал его голос. – Мама наговорила ерунды. Иди спать. Мы сами разберемся. Все это глупости и больное воображение. К тебе это не имеет никакого отношения.

– То есть как не имеет отношения? – взвизгнула Люда и прижала ладони к красным пятнам на шее. – Отец является ночью черт знает откуда, а к ребенку это не имеет никакого отношения! Я не хочу, чтобы она, как дочка Шварцев, убежала из дома! Пусть лучше знает всю правду вместе с матерью! Чтобы с ней случилось что-нибудь, не дай бог! В ее-то возрасте!

– Люда, – спокойно продолжал его голос, накладываясь на звонкое биение крови в ушах и заглушая его, – мы поговорим завтра. Все твои обвинения не имеют под собой почвы. Ты выслушаешь меня и успокоишься. Марина, иди спать.

Дочь посмотрела на него с некоторым удивлением. Он вдруг почувствовал, что она подчиняется. Глаза ее постепенно гасли.

– Иди спать, девочка, – сказал его голос.

На лице ее остановилось тихое, презрительное выражение, словно она решила не вмешиваться больше и не отравлять себе жизнь.

– Спокойной ночи, мама, – прошептала она и вышла.

Наступило лето. Вся кафедра знала, что дочка Дольского поступает в институт. Со всеми было переговорено, выпито коньяку, похлопано по плечу, пошучено, попрошено. И все-таки он волновался, особенно за сочинение! В доме должно было быть тихо и спокойно. Разумная, деловая обстановка. Люда покупала Марине фрукты на рынке. Гости были временно прекращены.

За два месяца они виделись только один раз. Он придумал, что едет к нам на дачу с ночевкой. Долгое время он не понимал, как это Люда тогда, весной, все разнюхала. Кроме моего отца, никто ничего не знал. Потом он догадался: она же вечно шарила по его карманам и записным книжкам, искала свежие адреса, телефоны. О, идиот! Ее адрес, телефон кафедры фольклора, ее калужский номер – все это было старательно записано им под словом «Ольга», которое он зачем-то обвел в кружок. То, что Люда неожиданно нагрянет к нам на дачу проверить, там ли он, было маловероятно: она не захочет ставить себя в глупое положение. В доме покойного скорняка часто повторяли: «Не выноси сор из избы». Люда крепко помнила это и не выносила.

Он удрал в Калугу в субботу утром, вернулся в воскресенье вечером. Свидание началось как-то скомканно. Он сразу понял, что она обижена, поэтому спросил:

– Ты на меня сердишься?!

Она отвела покрасневшие глаза.

– Я думала, что мы будем чаще встречаться…

Он постарался было объяснить ей всю нервотрепку, связанную с Марининым поступлением, все трудности его отлучек из дому, но она замкнулась, помрачнела, и по выражению ее сузившихся глаз он вдруг понял, что ей неприятны какие бы то ни было подробности его домашней жизни, что она ревнует его к ним и страдает от этой ревности.

Он повел ее в какой-то полутемный окраинный ресторанчик, выполненный в старинном русском стиле – терем с маленькими окошками, где официантка была слегка пьяна, а все мясные блюда в основном составляла медвежатина. Они сидели лицом к лицу, на застиранной скатерти желтели пятна, и он мучился желанием обнять ее, сорвать, к черту, это, наверное, новое, в синий горошек платье, под которым была она, ее любимое тело, жадно смотрел на знакомые плечи, руки, шелковистую родинку… Вдруг она мучительно покраснела:

– Хочешь, поедем ко мне? Там никого нет…

Он как-то и забыл, что существуют такие маленькие квартиры. Две комнаты, чисто, просто, мебель не подобрана: рядом с плетеным креслом-качалкой – журнальный столик на металлических ножках… За стеклом буфета темнело множество бутылок и поставленных друг на друга коробок шоколадных конфет. «А, – мелькнуло у него в голове, – это больные приносят…» Она оставила его осматриваться, исчезла в ванной и вскоре вышла оттуда в длинном японском кимоно, повернулась спиной, задергивая шторы на окнах, и он увидел огромного дракона с разинутой пастью, вышитого коричневыми шелковыми нитками. Опять закружилось, загорелось, и он провалился куда-то, откуда не было возврата, растворился, исчез, погиб…

Она тихо спала на его руке, а он неподвижно, стараясь осторожно дышать, чтобы не разбудить ее, смотрел на чужую стену с портретом пожилой женщины в круглых очках и небольшой черно-белой литографией, изображающей Гулливера – задумчивого великана с трубкой, в кружевном жабо и туфлях с пряжками, окруженного лилипутами. Вдруг его обожгло. Ведь на этой самой тахте она, вероятно, спит со своим мужем, под этой самой литографией – где же еще?! Он осторожно потянул руку из-под ее головы, и она сразу открыла глаза.

– Мне пора, – натянуто сказал он, целуя ее в лоб.

Она отвернулась, и он почувствовал горячую влагу на своей руке.

– Я приеду скоро, – мучаясь оттого, что она плачет, пробормотал он. – Я позвоню завтра…

– Не надо! – вдруг вскрикнула она и, оттолкнув его, вскочила с постели, завернулась в свое кимоно. – Не надо мне звонить! Ты приедешь – дай бог через месяц, а как я буду жить все это время, тебе наплевать!

Отошла к окну и застыла, прижавшись лицом к цветастой портьере. Он положил руку на вздрагивающую драконью пасть:

– Проводи меня.

– Ты, – вдруг прошептала она и засмеялась сквозь слезы. – Ты будешь вечно держать меня в черном теле, да?