Хозяин Земли Русской. Третий десант из будущего - Алексей Махров

-Ваш выход, Владимир Николаевич, -сказал я Никитину.

Подполковник, несостоявшийся герой несостоявшейся в этой реальности героической обороны Порт-Артура, кивнул и радостно заорал в микрофон громкоговорящей связи:

—Слушай мою команду! Цель сто первая, ориентиры: угломер двадцать два, право -сухое дерево, угломер четырнадцать, лево -колокольня; батарея противника -основное, осколочно-фугасным, взрыватель осколочный, прицел шестнадцать, первому один снаряд, пристрелочный -ОГОНЬ!

Бронепоезд ощутимо качнуло, лязгнули сцепки. Наш главный калибр послал мятежникам первый гостинец.

—Лево, два-восемь, перелет!

—Правее пять, прицел четырнадцать, огонь!

—Право недолет!

—Левее два, прицел пятнадцать, батарее, веер сосредоточенный, один снаряд — огонь!

—Есть накрытие!

—Батарея, последнее верно, три снаряда беглым -ОГОНЬ!

Сорокакилограммовые снаряды морской пушки накрывают гаубичную батарею противника. Затем огонь переносится на бригаду полевых пушек. Для их полного уничтожения потребовалось всего двадцать снарядов.

Засечный доложил, что в стане мятежников царит полный хаос. Я приказал продвинуть «Железняк» вперед, чтобы задействовать пулеметы. Но стрелять не понадобилось -как только бронепоезд выполз на открытое пространство, солдаты противника стали разбегаться в разные стороны, бросая оружие и амуницию. «Медведи» отряда Засечного ударили с тыла, полностью довершая разгром. Бой закончился. Нами было захвачено почти три тысячи пленных, пять тысяч винтовок, четыре десятка орудий и, что особенно интересно, -четыре «единорога». Именно из них были уничтожены два наших броневика.

Наскоро проведенная проверка установила, что захваченные пулеметы ранее состояли на вооружении учебных команд лейб-гвардии Гусарского и лейб-гвардии Конно-гренадерского полков. Как известно, полки отбыли на Дальний Восток, оставив почти полностью «убитые» во время тренировок «единороги» в местах постоянной дислокации. Я про эти пулеметы уже и думать забыл, а вот «дядя Вова» вспомнил...

Рассказывает Владимир Политов(Виталий Целебровский)[32]

Белой акации ветви душистыеВеют восторгом весны,Тихо разносится песнь соловьинаяВ бледном сверканье, сверканье луны.Помнишь ли ночью средь белых акацийТрели неслись соловья?..Нежно прильнув ко мне, тихо шептала ты:«Верно всегда, навсегда я твоя?»

Ну, вот что, что такого особенного в этих словах? Так, светлая грусть, сентиментальная печаль... Если только не знать, что эта песня станет неофициальным гимном Белой гвардии и под эти строфы в совсем уже недалеком будущем лучшие мальчики России, надев на свои хрупкие плечи потертое золото погон с крохотными звездочками, на которых будет вышивать свои черные кресты осень двадцатого года, смело пойдут умирать, и за что? Во имя чего? -во имя своего светлого ПРОШЛОГО, во имя ветки цветущей сирени, сверкающего самовара на летней дачной веранде, теплого уютного света лампы под зеленым абажуром на солидном, дубовом столе в тихой университетской библиотеке...

И невольно подумаешь — все ли я сделал сегодня, чтобы этого не случилось бы ни завтра, ни вообще никогда?

Слава богу, я этим сейчас вплотную и занимаюсь... После внезапной гибели (гибели? Скажем прямо -после убийства Фигурантом!) Императора страна замерла на грани гражданской войны...

И человек, с которым я сейчас встречаюсь, может сделать многое, чтобы тлеющие угли противостояния русских и русских не пришлось бы заливать большой кровью!

Нет, он не мой агент -я его не вербовал. И никаких заданий ему не давал, и сведениями особой важности он меня не снабжал. Просто хороший знакомый, который за ломберным столом в Дворянском собрании мог рассказать весьма занятные сплетни из жизни министерств и ведомств. Познакомились мы с моим конфидентом три месяца назад при весьма пикантных, я бы сказал, обстоятельствах. Не было бы счастья, да несчастье помогло...

Тогда так же, как и сейчас, играла прекрасная струнная музыка. В Зеркальной зале Дворянского собрания в вихре вальса кружились романтические пары. Я стоял у окна и грустно, по-стариковски смотрел на эту блестящую молодежь. Затащивший меня на это мероприятие Дорофеич отрывался по полной -менял партнерш (по танцам! А вы что подумали?!) каждые пятнадцать минут. Тоже мне -красавец гусар! А на меня, одетого в простой армейский мундир, девушки внимания не обращали.

Но внезапно... Две нежные, белые, волнующе пахнущие духами руки, как два лебединых крыла, обвили меня сзади за шею:

-Mon cher ami![33] Я нажралась, как последняя про-блядь. Да нет! Хуже, чем проблядь, -я нахрюкалась, как сама Нелли Волконская! -тонким, мелодичным голоском сказала девушка и после секундной паузы добавила: -Je suis maintenant malade[34], прошу прощения за мой французский... Уведите меня куда-нибудь, я вас очень прошу!

—Зачем? -опешил я.

—Я там проблююсь. Et tu m'as 1а, sans doute, fuck![35] -с очаровательной наивностью пояснила моя невидимая собеседница.

—Как?! -с ужасом в голосе и паникой во взоре обернулся я назад.

—Я думаю... -наморщила свой высокий лобик, на котором не отражалось ни единой мысли, чудесная сероглазая девушка. Юная, нежная, свежая, как фиалка, совсем еще ребенок («Ребенок! У этого ребенка титьки сейчас лиф порвут!» -подло раздался у моего левого плеча мерзкий внутренний голос). -Я думаю, что это можно сделать... сначала просто так, скучно, по-монашески, а после и по-собачьи!

Боже ты мой! Какое падение нравов... «А что ты хотел, братец, новый век уже начинается... в твои времена она бы еще себе и волосы покрасила -половину головы в синий цвет, а вторую -в ядовито-зеленый! И пирсинг бы себе сделала -в уши, в ноздри, в язык и даже в пупок... и хорошо, если бы только этим она и ограничилась!» -это опять он... мой мерзкий внутренний голос.

—Э, э-э... сударыня, не имею чести быть вам представленным... -я мужественно попытался взять себя в руки, но получилось плохо.

—Фи! -обиженно нахмурила бровки сероглазка. -Какой вы скучный! Наверное, вы недавно в свете?

—Да-с, прошу меня простить! Я приезжий. Про-винция-с, Азия-с, серость гарнизонная... еще не об-вык-с! -скромно шаркнув ножкой, сказал я.

—Ну что вы, мне кажется, вы слишком строги к себе... я давно уж за вами наблюдаю! Уж-ж-же полчаса... Вы стоите у колонны один, как Рыцарь Печального Образа, весь такой задумчивый, недоступный... А!

Вы, наверное, тоскуете о вашей возлюбленной? Скажите, кто она?

Перед моим взором пронесся образ моей дорогой Веруни... ИБС, острая сердечная... «Скорая» приехала, подержал врач за руку. И уехал.

—Увы, сударыня, ее уж нет с нами...

—Ах, как я вам сочувствую... и завидую ей!

—Почему же?

—Она любила! И была, верно, любима... я думаю, настоящим мужчиной...

—Откуда вы это знаете?

—Я чувствую. В вас есть нечто... настоящее... Во всяком случае, вы не похожи на этих напыщенных пудренных педерастов из Гвардии или на тупое армейское быдло...

—Польщен вашей оценкой, сударыня... но, быть может, ваше впечатление обманчиво?

Сероглазка язвительно, тонко и совершенно неожиданно умно усмехнулась...

—Вы не поверите, но я после Института перевидала столько разных елдаков -даже у ежика столько иголок не бывает! И уж как-нибудь в мужчинках, смею надеяться, я разбираюсь... Скажу вам прямо. Вы не чета обычному военному петербуржцу... Вы подлинный, настоящий, крепкий. Живой!

Между тем барышня ловко просунула свою тонкую ручку, затянутую в длинную, почти до локотка, белую шелковую перчатку, мне под локоть и своими нежными, розовыми детскими губками прошептала мне прямо в покрасневшее ухо:

—Ну что, поедемте? Тогда прошу вас, уводите меня отсюда скорее, потому что у меня в голове при виде вас только одна мысль... Нет, вру. Целых три мысли: Раздеваться. Раздеваться! Раздеваться!!!

—Но, сударыня... куда же мы поедем?

—Разумеется, ко мне! И скорее, скорее...

...Спустя пару часов я лежал на спине и бездумно смотрел на высокий потолок, где среди пухлых белых тучек играли пухленькие розовые купидончики...

Ни на что другое сил уже не было. Я только и мог, что лежать и смотреть.

У меня больно саднила в кровь исцарапанная спина и изрядно ныл натруженный член... Натер-с инструмент до мозоли! Des lignes de moi!

Со времен курсантской юности, проведенной в общежитии Краснохолмского текстильного комбината, где отчаянные ткачихи, бывало, все увольнительные передавали мое белое тело, как Переходящий Красный Вымпел, из комнаты в комнату, от одной коммунистической бригады в другую, я не испытывал подобных эксцессов...

Рядом со мной, уткнувши премиленький курносый носик в батист белоснежной наволочки, утомленно сопела растрепанная сероглазка... На ее покрасневших щечках застыла довольная улыбка. Было очевидно, что честь советского офицера я не уронил.