Истинная жизнь Себастьяна Найта - Владимир Набоков

Как-то раз летом двадцать шестого года Себастьян, выжатый и вымотанный сражением с одной особенно непокорной главой, решил, что не худо бы месяц отдохнуть за границей, Клэр, которую дела держали в Лондоне, сказала, что присоединится к нему через неделю-другую. Когда она наконец приехала на морской курорт в Германии, на котором Себастьян остановил свой выбор, в гостинице ей неожиданно объявили, что он уехал, куда — неизвестно, но должен через дня два вернуться. Это озадачило Клэр, хотя, как она потом говорила мисс Прэтт, чрезмерной тревоги не вызвало. Представим себе высокую худощавую фигуру в синем макинтоше (погода хмурая и неприветливая), бесцельно бредущую по променаде, песчаный берег пуст, если не считать нескольких неунывающих мальчишек, трехцветный флаг скорбно полощется под выдыхающимся бризом, и серо-стальное море там и здесь вскипает султанами пены. Дальше по берегу тянулся буковый лес, густой, без просветов, без всякого подлеска — за вычетом вьюнка, заткавшего неровную коричневую землю, и странная коричневая тишина была выжидающе разлита среди прямых и гладких стволов. Клэр подумала, что в сухих листьях овражка вот-вот увидит немецкого гнома в красной шапке, весело глядящего на нее. Она извлекла купальные принадлежности и провела приятный, хоть и немного вялый день, лежа на мягком белом песке. Наутро снова пошел дождь, и она до обеда оставалась в своей комнате, читая Донна{40}, с тех пор для нее неотделимого от сырого бледно-серого туманного дня и от хныканья ребенка, которого не пускали играть в коридор. И вот появился Себастьян. Он явно ей обрадовался, но что-то было в его поведении не до конца естественное. С нервным и встревоженным видом он отворачивался, когда она пыталась поймать его взгляд. Он сказал, что встретил человека, которого давным-давно знал в России, и они отправились на его машине — он назвал место в нескольких милях по побережью.

— Так что же все-таки, милый, стряслось? — спросила она, всматриваясь в его мрачное лицо.

— Да ничего! — сварливо закричал он. — Просто я не могу сидеть без дела, я хочу вернуться к работе, — добавил он и отвернулся.

— Не уверена, что ты говоришь мне правду, — сказала она.

Он пожал плечами и ребром ладони прошелся по вмятине шляпы, которую держал в руке.

— Ладно, — сказал он, — давай позавтракаем и сразу едем в Лондон.

Но удобного поезда не было до вечера. Погода прояснилась, и они вышли прогуляться. Себастьян раз-другой попытался, по своему обыкновению, дурачиться, но веселье как-то выдохлось, и они умолкли. Они дошли до букового леса. Там витал тот же дух тревожного таинственного ожидания, и, хотя она промолчала, что была здесь накануне, он заметил:

— Что за странная здесь тишина. Жутковато, правда? Так и кажется, что в этих вьюнках и сухих листьях прячутся эльфы.

— Послушай, Себастьян, — воскликнула она вдруг, кладя ему руки на плечи. — Я хочу знать, что случилось. Может, ты меня разлюбил. Это так?

— Глупости, дорогая, — отвечал он чистосердечно, — но, наверное, ты должна это знать… как видно, я плохой обманщик, и лучше, пожалуй, тебе знать. Дело в том, что у меня тут приключилась ужасная боль в груди и предплечье, вот я и решил съездить в Берлин к врачу. А он уложил меня в постель… Насколько серьезно?.. Надеюсь, не очень. Мы с ним поговорили о коронарных артериях, кровоснабжении и синусах аорты. По-моему, он — знающий старикашка. В Лондоне пойду к другому врачу, послушаю другое мнение. Между прочим, сейчас я чувствую себя хоть куда…

Думаю, Себастьян уже знал, что у него за сердечная болезнь. Мать его умерла от того же недуга, довольно редкой разновидности грудной жабы, которую некоторые врачи называют «болезнью Лемана». Похоже, однако, что после первого приступа он получил целый год передышки, хотя время от времени испытывал словно бы болезненный зуд внутри левого предплечья.

Он снова засел за работу и всю осень, весну и зиму упорно трудился. «Успех» шел еще труднее, чем первый роман, и занял гораздо больше времени, хотя обе книги примерно одного объема. Удача мне улыбнулась — я располагаю свидетельством из первых рук о дне, когда «Успех» был окончен. Им я обязан лицу, с которым познакомился позже — кстати, многие набросанные в этой главе картины родились из сопоставления рассказов мисс Прэтт с тем, что говорил этот человек, хотя искра, все это воспламенившая, каким-то загадочным образом вспыхнула в тот миг, когда я увидел Клэр, тяжело бредущую по лондонской улице.

Распахивается дверь, являя Себастьяна Найта, распростертого на полу в своем кабинете. Клэр складывает на столе аккуратную кипу отпечатанных страниц. Вошедший оторопело останавливается.

— Да нет, Лесли, — с пола говорит Себастьян. — Я жив. Я закончил сотворение мира, — это мой субботний отдых.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

«Граненая оправа» была по достоинству оценена только после того, как первый настоящий успех Себастьяна побудил другое издательство («Бронсон») выпустить заново этот роман, но даже тогда он расходился хуже, чем «Успех» или «Стол находок». Для дебюта он примечателен незаурядностью художественной воли и писательского самообладания.

Чтобы взлетать в высшие сферы серьезных чувств, Себастьян, по своему обыкновению, пользуется пародией, как подкидной доской. Дж. Л. Коулмэн называет его «не то клоуном, у которого вдруг вырастают крылья, не то ангелом, который прикинулся почтовым голубем», — эти метафоры, по-моему, вполне уместны. «Граненая оправа» взмывает, отталкиваясь от тонко пародируемых штампов литературной кухни. С ненавистью, достойной фанатика, Себастьян Найт вечно выискивал живых мертвецов — приемы, когда-то сиявшие и поражавшие свежестью, а теперь затертые до дыр, — подновленную и загримированную под жизнь мертвечину, которую по-прежнему готовы поглощать ленивые умы, пребывающие в блаженном неведении обмана. Сам по себе такой подпорченный прием мог быть вполне невинным, и многие, конечно, скажут, что невелик грех — снова и снова обращаться к изношенному вконец сюжету или стилю, если они все еще развлекают и радуют публику. В глазах Себастьяна, однако, даже совершеннейший пустяк, вроде, скажем, отработанного способа построения детективной повести, оборачивался распухшим зловонным трупом. Он ничего не имел против грошовых боевиков — расхожая мораль его не заботила, но что его неизменно раздражало, это не третий и не двадцатый, а именно второй сорт, ибо тут-то, на «приличном» уровне, и начинался обман, аморальный с точки зрения художественной. При этом «Граненая оправа» — не просто беззаботная пародия на привычный детективный декор, это еще и злая имитация множества других литературный обрядов — например, модного фокуса, который Себастьян со своим обостренным чутьем на тайную гнильцу подметил в современном романе: суть его в том, чтобы собрать разношерстную публику на небольшом пространстве{41} (гостиница, остров, улица). По ходу книги пародируются, кроме того, разнообразные литературные стили и, наконец, та проблема стыка повествовательной и прямой речи, с которой изящное перо расправляется, находя столько вариантов формулы «сказал он», сколько их есть в словаре между «ахнул» и «язвительно добавил». Но для автора, повторяю, весь этот приглушенный юмор не более, чем трамплин.

Двенадцать человек живут в пансионе. Сам дом описан очень подробно, но, чтобы подчеркнуть «островной» оттенок, остальная часть города дается мимоходом, как помесь натурального тумана с неким предварительным гибридом, полученным от скрещивания сценических декораций с кошмарным сном торговца недвижимостью. Сам автор дает понять (косвенно), что его приемы сродни кинематографическим, когда героиня фильма вдруг переносится в немыслимые пансионные годы во всем своем блистательном отличии от незатейливых, вполне реалистических однокашниц.

Один из жильцов, некто Г. Эбсон, торговец антиквариатом, найден убитым в своей комнате. Полицейский, обрисованный исключительно посредством сапог, звонит лондонскому сыщику и просит немедленно приехать. Из-за стечения обстоятельств (автомобиль, на котором он мчится, сбивает старушку, после чего он садится не в тот поезд) сыщик сильно задерживается. Тем временем ведется тщательный допрос обитателей пансиона, а также прохожего, старика Носбэга, который, когда преступление обнаружилось, как раз случился в вестибюле. Все они, кроме последнего — кроткого белобородого старца с желтизной вокруг рта, преданного безобидной страсти — коллекционированию табакерок, — более или менее под подозрением, особенно скользкий студент — историк искусства, под чьей кроватью находят полдюжины перепачканных кровью носовых платков. Между прочим, ради простоты и «густоты» действия автор ни словом не упоминает гостиничную прислугу, и никому нет дела до ее несуществования. Тут происходит небольшой плавный толчок, и что-то в повествовании начинает сдвигаться (напомним, что сыщик все еще в пути, а на ковре лежит коченеющий труп Г. Эбсона). Постепенно выясняется, что все постояльцы так или иначе друг с другом связаны. Старая дама из третьего номера оказывается матерью скрипача из одиннадцатого. Романист, занимающий комнату на фасадной стороне, — в действительности муж молодой особы из комнаты на третьем этаже окнами во двор, а скользкий студент — историк искусства ей приходится братом. Обнаруживается, что импозантный круглолицый господин, такой со всеми учтивый, — дворецкий привередливого старика полковника, который сам не кто иной, как отец скрипача. Следующая стадия переплавки: студент помолвлен с маленькой толстушкой из пятого номера, дочерью старой дамы от предыдущего брака. И когда выясняется, что спортсмен, чемпион по теннису среди любителей из номера шестого — брат скрипача, романист — их дядя, а старая дама из третьего — жена сварливого полковника, невидимая рука стирает цифры с дверей, и мотив пансиона безболезненно и гладко переходит в мотив загородного дома со всем, что из этого следует. И тут рассказ приобретает некую особую прелесть. Временная перспектива, которая и так уже выглядела комично из-за потерявшегося в ночи сыщика, окончательно сворачивается в клубок и засыпает. С этого момента жизнь персонажей расцветает подлинным человеческим содержанием, а запечатанная дверь ведет теперь не в комнату Г. Эбсона, а в заброшенный чулан. Проклевывается и выходит на свет новый сюжет, совсем другая драма, никак не соединенная с завязкой, отброшенной обратно в царство снов. Однако, едва читатель начинает осваиваться в ободряющей обстановке реального мира, и ему кажется уже, что благословенный поток дивной прозы указывает на прекрасные и возвышенные намерения автора — раздается нелепый стук в дверь и входит сыщик. Мы опять увязаем в пародийной тине. Сыщик, хитрый малый, злоупотребляет просторечием — как будто нарочно для того, чтобы казаться нарочитым, ибо это пародия не на Шерлока Холмса в пик моды, а на сегодняшних его потомков. Возобновляется допрос постояльцев. Намечаются новые нити. Тут же топчется кроткий старина Носбэг — сама безобидность и рассеянность. Он объясняет, что просто зашел тогда узнать, нет ли свободного номера. Похоже, что автор вот-вот прибегнет к старому трюку — злодеем кажется самый на вид безобидный персонаж. Сыщик вдруг проявляет интерес к табакеркам. «Алё, — он говорит, — вы никак по скусству?» С грохотом вваливается красный как рак полицейский, он докладывает, что труп исчез. Сыщик: «Это как так — счез?» Полицейский: «Исчез, сэр, в комнате его нет». Минута неловкого молчания. «Мне кажется, — спокойно говорит старина Носбэг, — я смогу кое-что объяснить». Медленно и аккуратно он снимает бороду, седой парик и темные очки, и перед нами предстает Г. Эбсон. «Видите ли, — говорит мистер Эбсон с виноватой улыбочкой, — не очень-то хочется быть убитым».