Ола - Андрей Валентинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пойдемте! – маленький острый подбородок резко дернулся. – Спустимся ко мне, и вы мне все расскажете, Игнасио. Все, что помните! И про Севилью, и про море.
Все? Ну, сказала! Однако же нечего делать – пошел.
А бедная у сеньориты Инессы комнатка оказалась! Ковер, правда, есть, и кровать балдахином занавешена. И – все, если распятия не считать да двух табуреток. И еще лютня на подоконнике лежит. Не балует дочку дон Хорхе, не балует!
Один табурет мне достался, другой – ей. Сел я, воздух выдохнул, потом вдохнул.
И – поехали!
Ох, как она слушала! Будто я из Индии или с острова Сипанго приплыл. Словно я – последний, с кем она в жизни разговаривает. Ну а я уж стараюсь. Тут ведь с умом нужно. Про наши с Калабрийцем дела языком трепать не след, не для ее это ушей. Плаваю себе и плаваю. А вот про города разные – можно. И как папу римского на площади Петра Святого видел – тоже можно. И про всякое другое.
Слушает – вся вперед подалась, глазища черные горят, пальцы четки перебирают. А я этак незаметно сворачиваю туда, где девицам особо интересно. Чего где носят, во что ножки обувают, какие сейчас привычки у девиц этих. Я не то чтобы знаток великий, но кого в каждом городе вперед всего примечаешь? Их и примечаешь, красавиц.
Вот и пригодилось!
Отчего-то ей, лобастой этой, больше всего про Венецию понравилось. И то, что на гондолах там плавают, и что дамы с девицами часами на крышах просиживают – волосы солнцем выбеливают. А особенно про цокколи – обувку ихнюю, новую, самый писк. И действительно, каблук – в локоть от земли! Ходят, как на ходулях, бусами да серьгами позвякивают. Цок-цок, цок-цок! Оттого и назвали.
Рассказал я про эти цокколи. Выдохнул, на солнышко поглядел. Ого, считай полдня трепался! Как только язык еще движется?
– Спасибо, – кивнула она, значительно так кивнула. – Это все… Это все очень важно.
Хотел я пошутить – насчет цокколи, но понял – нельзя. Серьезная она девочка (то есть, конечно, сеньорита). Даже слишком. Ни разу не улыбнулась даже!
– Я знала, что мир большой, но не знала, что он такой… Такой разный. Жаль, мне не увидеть!
Грустно так сказала! Что за бес? Или дон Хорхе до конца дней дочку солить в этих стенах собирается? Ведь замуж выдавать уже пора!
Подумал – и язык прикусил на всякий случай. Ну и мыслишки у тебя, Начо!
– Так ваш замок тоже ничего, сеньорита… То есть, Инесса, – ляпнул я. – Крепкий такой замок! И горы красивые, значит.
Не ответила. Дернулось лицо – словно ударил ее кто.
– Этот замок… Его называли Замком Королевской Измены. Вы слыхали, Игнасио?
– Да откуда мне слыхать-то? – развел я руками. – И какому такому королю тут изменили?
– Не королю, – тихо-тихо ответила она. – Значит, и это уже забылось… Тогда Кастилией правил король Альфонсо.
– Слышал! – обрадовался я. – Который Севилью вернул? [34]
– Да… – еще тише ответила она. – Но это случилось раньше, тогда в Севилье были еще мавры… Есть один романсьеро, очень старый…
Встала, плечиками дернула, словно морозом ее пробрало, отвернулась.
– Если хотите… Я могу спеть.
– Еще бы! – обрадовался я. – Хочу, понятно!
А что? Люблю, когда девицы поют. И когда танцуют – тоже люблю. А вот когда грустят – это лишнее. А Инесса как раз загрустила чего-то, так пусть развеселится чуток. И я послушаю.
Подала голос струна – негромко так, чисто. Затем другая, третья…
– Редко я играю, – наконец-то улыбнулась она, – а пою еще реже. Но…
И тут – словно стерло улыбку. Сжались губы, блеснули глаза.
– Слушайте!
Чуток помолчала, глаза на миг прикрыла. Легли пальцы на деку…
Разошлась молва в народе,По Кастилии свободной,По Леону и Наварре,Будто зол король Альфонсо,Спать не может он от гнева,Ходит тяжкими шагамиПо дворцовым он покоям,Кулаки сжимая с хрустом.И не мавров проклинает,Не безбожных сарацинов.Зол король на дона Хорхе,Повелителя Анкоры.Славен Хорхе Новерадо,Всей Кастилии известен,Не пускает Хорхе мавров,Что гнездо в Севилье свили,Через горы Сьерра-Мадре.Каждый день стоит на страже,Все наскоки отбивая.Всем богат дон Новерадо,Но иных богатств дорожеДочь, прекрасная Инесса.И слушок в народе ходит,Будто сам король АльфонсоКликал юную девицуВ свой дворец в Вальядолиде,Ибо в ссоре был великойС королевой, доньей Кларой.Только гордая Инесса,Честь свою оберегая,Отказала королю.А в Севилье мавританскойНа брегах ГвадалквивираВ своем замке Алькасаре,Что из золота построен,Абенгальб, эмир севильский,Тоже с горя спать не может.Вновь разбиты его мавры,Снова Хорхе НоверадоНе пустил их в Сьерра-Мадре,Разгромил у стен Анкоры!Абенгальб письмо читает,И лицо его светлеет,Ибо пишет АбенгальбуВраг его, король Альфонсо:«Есть на чем нам помириться!Потому пошлю приказ я,Чтоб открыл тебе воротаГордый Хорхе Новерадо.Смерть его – тебе награда,Мне же – дочь его Инесса.И на том с тобой поладим!»И восславил МагомедаАбенгальб, эмир севильский,И велел седлать коней.В темноте не спит Анкора.На высокой черной башнеСам дон Хорхе НоверадоВместе с дочерью Инессой.Слышат – в трубы затрубили,И несет гонец известье,Что король приказ прислал им:Открывать скорей воротаИ впустить в Анкору войско,Чтобы вместе биться с мавром.Говорит отцу Инесса:«Это – черная измена!Мавританский слышу говор,В темноте тюрбаны вижу!»Отвечает ей дон Хорхе:«Не бывало и не будет,Чтобы я, дон Новерадо,Вдруг ослушался приказа.Если ж это все измена,Пусть Господь меня рассудитС королем моим Альфонсо!»И ответила Инесса,Поднимая вверх распятье:«Слышит нас Святая Дева!Пусть же мне она поможет.Если враг ворвется в замок,Даст мне силы в миг последнийВниз шагнуть вот с этой башни!»А отец ее, дон Хорхе,Тоже руку к небу поднял:«Даже если я погибну,Пусть навеки здесь останусь,Чтоб стеречь мне эти горыОт проклятых сарацинов!И пускай сгорит Анкора,В черный пепел обратится,Даже мертвый, не позволю,Чтобы мавр пришел в Кастилью!»Обнял дочь дон НоверадоИ спустился вниз к воротам.
Замолчала, положила лютню обратно, пальцы сцепила…
Ну, вот! А я думал, веселее станет! Хотя какие могут быть песни в этаком замке?
Хотел спросить я, что дальше случилось (вечно эти романсьеро на самом интересном месте обрываются!), но не спросил. И так понятно. Об ином узнать захотелось.
– Выходит, Инесса, тот дон Хорхе так же звался, как батюшка ваш? А дочка его…
Не дослушала, кивнула. Кивнула, к окошку узкому подошла, вниз поглядела. Обернулась.
– Ваши друзья уже во дворе, Игнасио. Пора вам. Встал я, улыбнулся, руками развел.
– Погодите!
Резко так сказала лобастая, руку подняла. Растерялся я даже.
Подумала чуток, губки сжала, подошла к полке, сняла ларец. Маленький такой, из дерева полированного.
– У меня… У меня к вам просьба, Игнасио. Когда будете в Севилье, зайдите в собор. Тот, где самая высокая колокольня.
– Хиральда-Великанша которая, – кивнул я. – Зайду, если просите.
– Оставьте его там, где-нибудь ближе к алтарю. В этом ларце нет ничего, что могло бы осквернить святое место. Вот, посмотрите…
Достала ключик, провернула два раза. Заглянул я, а внутри – непонятно что.
– Это платок, – строго сказала она. – На нем семь узлов, очень сложных. Платок старый, ему, наверно, лет двести…
Ну, сказала! Новенький такой платочек, шелковый. А узлы и вправду – на славу. Прямо-таки морские.
– Это легенда, Игнасио. Просто легенда, и ничего больше. Но пусть платок останется в доме Божьем!
– Ну, как хотите, – согласился я. – Только у вас ведь в замке тоже церковь…
– У нас часовня, – перебила Инесса. – И не вздумайте развязывать узлы. Ни в коем случае!
– На-а-ачо-о-о!
Эге, а это внизу, Дон Саладо мне голос подает!
– Все ясно, сеньорита, то есть Инесса, – бодренько заявил я. – Ларец – к алтарю, узлы не развязывать. Будет исполнено!
А самому как-то кисло сделалось. То ли не договорили мы с Инессой этой, то ли кто из нас лишку сказал.
И потом… Я уеду – она останется: в этих стенах куковать да на горы красные глядеть. Не мое это вроде дело…
Или мое? Что за бес, опять непонятно!
А она, Инесса, улыбнулась – второй раз за весь разговор. Улыбнулась, что-то маленькое мне протянула:
– Это вам на память, Игнасио. Носите на воротнике, лучше, чтобы никто не видел.
И – в глаза мне взглянула. Серьезно так, со значением. Я как в глаза ее черные поглядел, так и о подарке забыл. Сжал в кулаке – и все.
А если честно, то не только о подарке – обо всем запамятовал. Да чего уж тут!
Кулак я уже во дворе разжал, когда на Куло своего взбирался. Дон Саладо, орел наш, уже на коньке своем восседает, сеньор лисенсиат на муле, окуляры нацепил, бумажку какую-то читает, оторваться, грамотей, не может. И мне пора.
