Операция «Б» - Юрий Виноградов

— Коля! Коля-я! Ты жив? Жив? — тряс Преображенский товарища.

Челноков не отвечал, казалось, что он совсем не дышит.

Откуда-то появились двое мужчин с носилками и девушка в белом халате должно быть, врач. Они подхватили Преображенского, пытаясь уложить его на носилки.

— Челнокова, Челнокова берите! — закричал Преображенский, вырываясь из рук санитаров. — Он же разбился, а не я!..

Девушка склонилась над Челноковым, пощупала пульс.

— Да он еще жив, — удивленно произнесла она и приказала санитарам: — Быстро его отнесите, а потом сюда.

Санитары осторожно положили Челнокова на носилки. Он очнулся, едва приоткрыл глаза.

— Пи-и-ить, — вырвалось из сухих губ, и сознание вновь покинуло его.

— Жив, Коля, жив! Ура! — закричал Преображенский.

Не дожидаясь возвращения санитаров, девушка схватила Преображенского за руку и потащила за собой.

— Вам тоже надо в госпиталь, идемте же, — твердила она.

Преображенский упирался. Боли он не чувствовал и хотел немедленно выяснить причину аварии. Несмотря на уговоры врача, он лазил по разбитой машине, заглядывая под каждый обломок. Наконец нашел: авария произошла из-за имевшегося ранее разрыва троса руля глубины, который техник самолета почему-то не скрепил болтом, как положено, а лишь соединил проволокой.

— Чтоб тебе ни дна ни покрышки! — выругал техника Преображенский и со злостью плюнул. На землю полетел выбитый зуб. Одной рукой схватился за лицо: нос разбит, ладонь оказалась в крови. Другая рука не действовала, правый глаз закрывала большая опухоль от сильного ушиба.

Семнадцать дней пролежал Преображенский в госпитале. Врачи сделали все возможное, чтобы поставить летчика в строй.

Жена Таисия в эти дни должна была ехать в родильный дом — ждали третьего ребенка. Преображенский не мог ее в таком положении волновать. Для нее он улетел в срочную командировку в Москву. Таисия получала частые весточки от мужа. По договоренности, летчики отвозили письма Преображенского в Москву, а оттуда они уже шли обычной почтой.

Когда Преображенский вернулся домой, его ждала радость: родился сын. Провести жену с аварией не удалось. Она тут же заметила все ее следы, и Преображенскому пришлось во всем признаться.

Чувствовал он себя неплохо, но из-за руки и глаза медики не допускали его к полетам. Преображенский бурно возмущался. Дело дошло до командира бригады. И лишь благодаря его заступничеству врачи дали наконец желаемое заключение: «Годен к полетам»…

И вот теперь вторая авария. И в какое время? Идет подготовка к полету на Берлин, а он, командир полка и командир авиагруппы особого назначения, разбился в простейшей ситуации, на глазах у всех. Что теперь подумают летчики? Не потеряли бы они уверенность из-за этого нелепого случая. Преображенский не находил себе места, обвиняя и ругая себя за неудачный взлет.

Из дома вышли хозяин хутора с дочкой — белокурой хрупкой девушкой. Они несли большой глиняный кувшин и четыре кружки.

— Тере, — поздоровался хозяин и из кувшина начал наливать в кружки молоко.

— Тере, тере, отец! — смущенно ответил Кротенко. — Вот, пожаловали к вам… Уж извините за такое неожиданное вторжение. — Он показал на палящее солнце: Оно подвело! Моторы перегрелись.

Эстонец закивал в ответ.

— Кю-ша-йт, — по слогам произнесла трудное слово девушка, подавая летчикам наполненные доверху кружки.

Преображенский взял кружку и пил, совершенно не чувствуя вкуса молока. Ощутил лишь холод внутри, видно, хозяева только достали молоко из погреба.

Увидев на лице хмурого летчика кровь, девушка побежала в дом и тут же вернулась с чистым полотенцем. Протянула его летчику.

— По-жа-люй-ста…

— Спасибо, — поблагодарил Преображенский, вытер лицо, увидел кровь на полотенце и через силу выдавил улыбку: — Пустяки. Не то еще у нас бывает…

Кротенко достал из своей кабины бортовой паек, вынул четыре плитки шоколада и отдал девушке.

— Возьми, красавица. От нас, от летчиков. За гостеприимство.

— Спа-си-ба, — тщательно выговаривая, произнесла девушка.

— А молоко у вас вкуснущее! Давно не пробовал такого. И холодное. Хорошо в такую жарищу. — Кротенко протянул пустую кружку эстонцу, и тот снова наполнил ее.

К хутору подкатила эмка. Из нее вышли генерал Жаворонков, начальник штаба авиагруппы капитан Комаров и старший инженер авиагруппы военинженер 2 ранга Баранов.

— Кто из вас родился в сорочке? — спросил Жаворонков. На его лице светилась добрая улыбка, он не скрывал радости, что все целы.

— Если сегодняшний день считать вторым рождением, то все, товарищ генерал, — ответил Хохлов.

— Я так и думал!

Генерал подошел к бомбардировщику, у которого уже по-хозяйски хлопотал Баранов, осмотрел его, потом взглянул на пробитую им брешь в заборе и удивленно покачал головой. Ему, как и всем остальным, казалось невероятным, что перегруженный ДБ-3 смог удачно произвести посадку на такой непригодной местности. Что это: счастливая случайность или мастерство пилота?

— За машину не беспокойтесь, товарищ полковник, — сказал Баранов. — Через двое суток будет как новенькая. Еще в Берлин на ней полетите. Ручаюсь.

Видя подавленное состояние Преображенского, Жаворонков отвел его в сторону и, положив руку на плечо, сказал:

— Не переживайте, командир полка. Главное, все живы остались. А летчики понимают, что с каждым такое может случиться. Так что выше нос. Впереди у нас Берлин!

Преображенский и Хохлов уехали на аэродром вместе с Жаворонковым. Стрелки-радисты Кротенко и Рудаков остались ждать трактора. К вечеру покореженный ДБ-3 был доставлен в Кагул, и ремонтники под руководством Баранова спешно принялись за работу.

Даешь Берлин!

Военком 1-го минно-торпедного авиационного полка батальонный комиссар Оганезов прилетел из Беззаботного на остров Сааремаа вместе с капитаном Плоткиным. Он привез несколько сот тысяч отпечатанных на немецком языке листовок, которые стрелки после бомбардировки должны были сбросить на Берлин.

Дел в эти горячие дни у Оганезова было много. С раннего утра и до позднего вечера его можно было видеть то у летчиков, штурманов или стрелков, то у техников и мотористов, оружейников и заправщиков, то у аэродромной команды или в подразделениях тыла. Всюду слышался его голос. Комиссар рассказывал о положении на фронтах, об энтузиазме тружеников советского тыла, о злодеяниях гитлеровцев на временно оккупированной территории.

— Вот пусть увидят берлинцы, как их солдаты глумятся над беззащитным мирным населением, — показал он листовку, на которой была изображена изуверская казнь советской девушки. Эта фотография была изъята у убитого фашиста. — А это — наша работа! — Он вынул вторую листовку, где на фото была запечатлена хваленая немецкая техника, разбитая советскими воинами. — Так будет и впредь!

На третьей листовке были показаны трупы убитых на фронте гитлеровцев.

— Узелок на память! Пусть знают, что ожидает каждого, кто пришел к нам с мечом.

Текст четвертой листовки гласил:

«Немецкие солдаты! Почему вы должны погибать за узурпаторские, бредовые планы Гитлера? Свержение Гитлера — это путь к переустройству Германии, к миру. Гитлера надо уничтожить. Ваша жизнь нужна для будущего Германии. Да здравствует свободная Германия! Долой Гитлера!»

Оганезов поддержал предложение своего помощника — военкома авиагруппы особого назначения старшего политрука Полякова о «персональных подарках» руководителям рейха от летчиков Краснознаменной Балтики. На бомбах, предназначенных для бомбардировки Берлина, каждый экипаж делал броскую надпись белой или красной краской: «Подарок Гитлеру!», «Герингу!», «Геббельсу!», «Гиммлеру!», «Риббентропу!».

— Ох, хороши подарочки, друзья-товарищи! — хвалил военком. — Сразу узнают, от кого. А то ведь хвастунишка Геббельс весь эфир засорил. Трубит-орет, что «ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва. Немцы могут жить в столице спокойно. Советская авиация уничтожена». То-то он будет беситься, когда мы появимся над их «надежно защищенной твердыней» и «персональные подарки» красных летчиков Балтики посыплются с неба! Мы будем над Берлином, друзья. Обязательно будем! Даешь Берлин!

Оганезов радовался, что подготовка к полету проходила успешно. Личный состав работал с энтузиазмом, не считаясь со временем. Лишь бы поскорее приблизить этот волнующий, долгожданный для каждого час — час возмездия за удары по родной Москве.

Преображенский удивлялся работоспособности военкома полка, открыто восхищался его, казалось, неиссякаемой энергией. Везде-то он бывал, все знал, всюду успевал. Полковнику с Оганезовым было легко работать, они всецело доверяли и понимали друг друга.