Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 7 - Александр Голубев

Я внезапно вспоминаю, что не успел вчера прослушать содержимое флэшки.

— А ну, пойдём, — говорю я. — Послушай вместе со мной. Это то, что осталось от одной девушки. Убитой.

Включаю компьютер. Механический неживой голос продолжает с того места, где прервался вчера.

«… сегодня, без пяти пополудни. Скажи герцогу д'Альберу, пускай пришлёт арбалетчиков».

«Информацию жду до завтра. И будь любезна уложиться в срок».

«Бельгийцы вконец обнаглели. Ты уже читала ноту, надеюсь? К вечеру подготовь меморандум. Обломаются. Накидаем им паровоз с прицепом».

«Сделку с иранским купцом ратифицирую. Пускай…»

Я механически выключаю прослушивание. До меня ещё не доходит. Я ещё не могу связать воедино то, что услышал. Я…

Мир перед глазами плывёт. Задыхаюсь. Хватаю воздух открытым ртом. Ощущение такое, будто саданули со всей дури ломом под дых. «Накидаем им паровоз с прицепом. Паровоз с прицепом. С прицепом!!!»

— Капитан, что с тобой? Капитан!? — кричит откуда-то из другого пространства Артём.

Мир перестаёт плыть и замирает. Это совпадение, орёт, надрываясь, кто-то во мне. Дурацкое совпадение. Мало ли кто употребляет в речи этот прицеп.

Никакого совпадения, внезапно осознаю я. Никакого. Андрюхин. Отличный друг и верный товарищ. Безотказный. У которого всегда можно перехватить до получки. Непьющий и некурящий. Работающий, как стадо волов.

Тогда в машине он сказал… Чёрт, как же он сказал. «Видал таких, как она. Типичная истеричка и стерва». Но он ведь не видел Настю. Не знал, о ком идёт речь. Он слышал только фамилию и имя, их назвал Виктор.

Получается, что знал. Знал, кто такая Маркова Анастасия Викентьевна. Видел её воочию в том безлюдном месте, о котором говорила Настя. И знал, что у неё остались его сообщения. Поэтому, убив её, уничтожил всю электронику. А предварительно позвонил мне, убедился, что я дома. До этого, наверняка, названивал целый день, проверял. И как только положил трубку, отправился к ней. Сказал, что от меня, помахал удостоверением «Антивирта» в дверной глазок.

— Валенок, да что с тобой? Валенок! — кричит Артём. Я не обращаю внимания.

Постепенно прихожу в себя. Мне не поверят, отчётливо понимаю я. Допустим, я скажу шефу. И что? Обезличенный голос на диске — не доказательство. В конце концов, на нём может быть записан кто угодно. Ночной звонок тоже не доказательство. Не говоря о случайно оброненной фразе. Шеф попросту поднимет меня на смех. Или позовёт Андрюхина и попросит пересказать при нём. Его слово против моего. И всё.

Андрюхин улыбается мне с фотографии не стене. Мы стоим рядом, касаясь друг друга локтями, радостные, возбуждённые. Снимал шеф, праздновали десятилетие «Антивирта». Друзья-соратники…

— Да очухайся ты уже, чёрт возьми!

Какое-то время оцепенело гляжу Артёму в глаза. Затем рассказываю ему. Рассказываю всё. Служебная тайна. Какая, к чертям, тайна. С кем. От кого…

— Красавчик, — говорит Артём, разглядывая фотографию. — Это, значит, и есть товарищ Сталин. Надо же… Андрюхин, говоришь? Его надо грохнуть.

— Что!!!?

— Что слышал. Грохнуть. Спустить. Замочить, Называй, как хочешь. На барахолке можно легко взять левую пушку. По дешёвке. Ах да, у тебя же должна быть служебная.

— Ты спятил?

— Это ты спятил, Валенок. Твоего дружка надо грохнуть, ты понял?

Я жалею, что сказал ему. Хотя бы потому, что он прав.

— Ты как себе это представляешь? Я пойду и пристрелю его? Человека, которого называл другом? Тем более что всё это может быть совпадением.

— Эх ты, Валенок, — говорит Артём. — Его надо грохнуть по-любому. Даже если совпадение, даже если это не он. Что, не понимаешь? Его жизнь по сравнению с тысячами других.

— Понимаю, — говорю я тихо. — Понимаю. Только я не смогу.

— Ясно, — он усмехается криво. Как тогда, в палате реабилитационного центра. — Я, в общем-то, так и думал.

Он встаёт и двигается на выход. Останавливается в дверях и говорит насмешливо:

— Валенок, — и захлопывает дверь.

Я остаюсь один. Его надо грохнуть, сказал этот мальчишка. Грохнуть. Даже если совпадение. Даже если это не он.

Я не смогу. Я — не смогу. Не смогу!

Через три дня Андрюхина хоронили. С почестями, венками от друзей и залпами из табельного оружия. Меня, впрочем, на похоронах не было. Я находился в это время в тюрьме. В следственном изоляторе.

— Свидание полчаса, — говорит сержант и отпирает зарешеченную дверь.

Он сидит, ссутулившись и низко опустив бритую голову. Тощий, едва не дистрофик.

— Здравствуй, Артём, — говорю я.

Смертной казни у нас нет, его ждёт пожизненное. На его месте должен был сидеть я. Мне, впрочем, пожизненного бы не дали. С учётом прежних заслуг огрёб бы пятнашку.

— Зачем ты это сделал, Артём?

Он молчит. Долго, потом поднимает голову.

— Уходи, Валенок, — говорит он. — Ты всё равно не поймёшь. Уходи, не о чем говорить.

Я отворачиваюсь, иду к двери. Он прав, я не понимаю. Он влез в то, что его не касается. В дело, где он ни при чём. Его никто не принуждал. Он…

— Валенок, — говорит он мне в спину.

Я оборачиваюсь. Мы смотрим друг другу в глаза.

— Я тебе сказал однажды, — говорит он. — Я — не кидаю. Теперь уходи.

Сержант отпирает мне дверь. Я бреду по тюремному коридору. Надо напиться. Нажраться в стельку, в драбадан, в хлам. Может быть, тогда не будет так больно.

— Надо работать, Валя, — говорит шеф. — Да, знаю, да, тяжело. Нам всем тяжело, он был отличным парнем. И специалистом отменным. Но его больше нет. А мы — есть, и…

Во внутреннем кармане у меня заявление с просьбой уволить по собственному желанию. Я сглатываю слюну — осталось вытащить его и бросить на стол. Рассказать шефу о том, что произошло, я не в силах.

— Поступила любопытная информация, — шеф протягивает листок бумаги. — Только что доставили, прямо перед твоим приходом. Я распечатал, на, почитай.

Я читаю. Буквы расплываются перед глазами, слова не складываются во фразы, я считываю лишь их обрывки.

«…В связи… заговор герцогини де Шале… вовремя раскрыт… понесла наказание… аккаунт аннулирован… бдительность… т. Сталин».

— Похоже на намеренно организованную утечку, — говорит шеф. — Но, возможно, и подлинная.

До меня ещё не доходит. Не понимаю. Не знаю. Не знаю, как буду жить дальше.

Мария Познякова

Избранница богов

Танка шла домой медленно, торопиться было некуда, все равно уже стемнело, уже полвосьмого, как говорят старики, уже сидит в зале разгневанный отец, смотрит на эту круглую штуку, которую он называет часы, уже ждет, когда откроется дверь, — чтобы обрушиться на Танку с гневной тирадой. Танка понимает отца, у него еще трое девчонок таких, как Танка, один растит нас четверых, без матери, да еще и читает проповеди в церкви. И все-таки… И все-таки не понимает Танка, почему надо приходить засветло, обязательно засветло, ведь тут так хорошо ночью на улицах городка, дома из щитов стоят тесно-тесно друг к другу, и где-то трещат душные июльские костры…

И Марк… они опять ходили допоздна, и Марк рассказывал, что такое звезды: это гвоздики, на которые пришпилено небо, — и еще Марк рассказывал про богов, совсем как отец, и оттого нравился Танке еще больше. И как всегда на перекрестке, где жили две семьи в груде железных контейнеров, он остановился, улыбнулся своей теплой улыбкой, сказал:

— Ну все, дальше ты меня не провожай, а то отец мой увидит…

Танка понимает — у Марка отец магнат, а у Танки священник, Танка ему не чета, и все боится Марк, что скажут люди, как будто не все равно, что они там скажут. Еще отец говорил, что слушать надобно богов, а не людей. Жалко, что люди это не всегда понимают, а то бы и грешили куда меньше…

— Танка! Ты-то что тут ходишь, бежи скорей домой, отец ждет! — старая соседка клушей выкатилась из своего дома, замахала передником, чистым, белым, если бы не ржавые пятна, — он заждался уже…

— Здравствуйте, Марья Семеновна, — отрапортовала Танка и нарочито медленно пошла дальше. Соседке-то что за дело, когда Танка домой приходит, это наши с отцом дела… Дом священника был совсем близко, Танка вошла на крыльцо из обломков какого-то камня, открыла картонную дверь с надписью: «Клинское». Это была летняя дверь, на зиму отец хотел утеплить ее паклей и шкурами, как он говорил — если бог даст…

— Явилась? — отец, сухой, сгорбленный, пошевелился в углу, посмотрел на часы, — все гуляем, гуляем… Семнадцать лет, а все туда же… А тебе в этом году еще поступать…

Танка кивнула. Так всегда говорили старики, что надо поступать, как будто можно было не поступить. Вон он, институт, стоит за два квартала отсюда, большой, холодный, весь из картонок, украшенный фольгой, обертками пестрой бумаги и лентами. В августе туда все придут, будут тянуть билеты с надписью «Сникерс», будут рассказывать правила сложения и вычитания, а Танка еще и столбиком умножать умеет, она-то уж точно поступит… И в доктора наук выбьется, и вот тогда посмотрим, что Марк скажет и что все его люди скажут…