Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра - Стефан Грабинский

— Ага, точно, — удивился Лещиц, прочтя надпись на фронтоне перронного навеса. — Означает что-то вроде «Уединения». Красивое название. Но откуда она взялась на этом маршруте?

— Я тоже, сколько ни стараюсь, не могу припомнить такой станции, это я-то, урожденный генуэзец, знающий этот край как свои пять пальцев.

— В моем путевом расписании ее тоже нет.

— Загадки, господа, сплошные загадки.

Они подошли к группе кондукторов, вяло слонявшихся по перрону.

— Почему мы не едем дальше? Чем вызвана остановка?

Те подняли на вопрошающих удивленные взгляды, словно не понимая, чего, собственно, от них хотят.

— А зачем ехать дальше? — наконец собрался с силами самый бодрый. — Плохо тут, что ли? Тишь да благодать, как в раю.

— Как у Бога за пазухой, ей-ей, — восхитился другой.

— Оттого-то, стало быть, вы и погасили свои фонари — единственные лампы с белым светом во всей этой странной округе?

Ответом были благодушные усмешки.

— А и правда — небось оттого. Чего ради противиться свету, который тут всем владеет? Да и не надобны они нам более. Так и так дальше не поедем.

— Люди добрые! — воскликнул вконец уже взбешенный Лещиц. — С ума вы, что ли, посходили? Что все это значит?

Ришивирада, мягко взяв его под руку, отвел в сторонку.

— Дорогой профессор, напрасен твой гнев. Или не видишь, что, кроме нас троих, тут, сдается, никто не возмущен сложившейся ситуацией? Или не видишь, что все выглядят вполне довольными? Чего же тогда ждать от этих простых, бесхитростных людей?

Лещиц машинально огляделся вокруг. Как раз в этот миг фиолетовый паводок словно бы с новой силой, тысячами новых огней, залил только что окутанные мраком окрестности.

У профессора и поэта одновременно вырвался восторженный вопль. Ибо чуден и грозен был представший их взору пейзаж. Железнодорожный путь, на коем почивал «Infernal», оказался узкой расщелиной, стиснутой двумя отвесными, казалось смыкающимися вверху скалистыми стенами, взмывающими ввысь километра на три. К подножию одной из этих чудовищных громад лепился вокзал Буон-Ритиро. Он припадал к ней смиренно, с кротким самоотречением измученного смертельной тревогой ребенка. Два страшных выступа на обочине скалы, две хищные лапы титана нависали над станцией, угрожая неотвратимой гибелью.

Вот от этих-то отвесных скал вдруг и хлынул фиолетовый свет — тот самый, что пропитывал здесь все и вся. Скалы Уединения фосфоресцировали.

В зловеще прекрасном этом свете предстали перед профессором лица его товарищей по путешествию.

Странно спокойными и дремотными были они. Только что возбужденно гадавшие о причинах задержки, полные интереса к жизни, эти люди теперь, казалось, отрешились от всего. Заторможенные, сонные, сновали они поодиночке и группками вдоль рельсов, вялым шагом бродили по перрону либо устало и обессиленно валились на скамьи. Женщины с детьми приютились в зале ожидания, словно настроившись на ночевку. О дальнейшем путешествии никто даже не помышлял. Все молчали, будто неким таинственным образом уже о чем-то сговорились. Безмолвно сновали они друг подле друга, стараясь не встречаться взглядом.

— А где же персонал этой странной станции? — прервал молчание Ровелли. — Надо разыскать начальника. Может быть, он нам что-то объяснит. Люди бродят тут как тени.

— Пойдем разыщем, — оживился Лещиц, стряхивая накатившее оцепенение.

— Напрасный труд, — пытался удержать их Ришивирада.

Не дав себя отговорить, они направились к станционной конторе. Помещение было пусто, на столе стояли два бездействующих аппарата. На обратном пути им встретился знакомый кондуктор с «Infernal».

— Сударь, — раздраженно кинулся к нему Лещиц, — где начальник этой станции?

— Нет здесь никакого начальника.

— Как это? Вы что, издеваетесь?

— Упаси Боже. Мы все обыскали, но ни одного служащего на станции не нашли. И вообще, когда мы сюда прибыли, на вокзале не было ни единой живой души.

— А путейские рабочие, а диспетчер?

— Никогошеньки из службы, не считая наших с поезда.

— Кто же тогда поддерживает на станции порядок, кто следит за сигнализацией, кто, наконец, зажег эти проклятые фиолетовые фонари?

Кондуктор пожал плечами.

— Я знаю аккурат столько, сколько и вы. Доброй вам ночи, господа, пойду спать.

И, широко зевнув, он растянулся на одной из лавок. Другие кондукторы его в этом уже упредили. Весь персонал «Infernal» вповалку лежал прямо на полу перронного холла и, подложив под головы плащи, безмятежно спал, как после благополучно завершенного рейса.

— У меня такое впечатление, — заметил Ровелли, когда они возвращались к тому месту, где оставили махатму, — что атмосфера станции воздействует наподобие сильного наркотика.

— Все дело, сдается, в этом проклятом фиолетовом свете. Обратите внимание на его удивительные свойства: он пронизывает тело насквозь, проникает через ткани, как рентгеновские лучи.

— И вправду. Феноменально! Взгляните на этих людей, которые еще слоняются туда-сюда: они просвечены так, что отсюда явственно видны контуры скелетов. Но, кажется, и эти уже сыты по горло своей прогулкой и готовы сдаться.

Действительно — последние пассажиры сходили с колеи, направляясь в укрытие перрона.

— Смотрите-ка! — негромко воскликнул Лещиц. — Это ведь Пембертон!

— Он самый. Но в каком плачевном состоянии! Едва держится на ногах. И тот, рядом с ним, выглядит не лучше; если не ошибаюсь, это журналист Берхавен.

Тем временем оба спутника приблизились к ним. Пембертон бормотал сонным голосом:

— I am very tired! Смертельно устал! O yes, господа! Where is my sleeping-room? My sleeping-room, — жалобно повторял он, пока наконец не свалился без памяти на рельсы, увлекая за собой своего спутника…

Вскоре вся станция уподобилась одному огромному дортуару — люди спали где попало: на стульях, скамьях, на полу, кое-кто был сморен сном настолько неожиданно, что так и остался стоять, навалившись на перила; другие валялись в колее между рельсами, на откосах насыпи. И на это становище людей, сраженных каким-то ужасным массовым наркозом, сверху, с утесов и скал, лился свет — ласковый, умиротворяющий, темно-фиолетовый…

И тут вдруг Лещицу отчего-то вспомнилась зловещая молитва Первого лица из пролога к «Кордиану» Словацкого:

Господь, на твой народ, разгромленный в сраженье,Дремоту ниспошли, тишайший сон забвенья;Могильных призраков отчаянье немоеПрикрой завесой с радужной каймою,Чтоб накануне дня восстания из мертвыхПроснулись не в слезах мильоны распростертых…

— Губительный свет, — прошептал Ровелли, судорожно ухватив Лещица за руку. — Прочь отсюда, скорей! Меня здесь как будто льдом сковывает. Ну же, идем!