Древняя Русь и славяне - Александр Назаренко

Реформа церковной жизни, направленная на унификацию ее правовых основ в масштабах всей державы, являлась одним из важнейших начинаний Карла Великого, но только при Людовике Благочестивом был сделан шаг от правового единообразия (unitas regulae Бенедикта Анианского, одного из ближайших советников Людовика в первый период его правления[228]) к идее единства церкви (unitas ecclesiae) как государственному императиву, а следовательно, и далее – к идее единства империи (junitas imperii)[229]. Нетрудно убедиться, насколько важным для политической программы составителей «Устроения империи» был переход от традиционного общего представления о короле как защитнике церкви к представлению о том, что благополучие церкви невозможно в условиях «человеческих разделений», и потому задача охранения церкви требует государственного единства. Сам снем в Ахене, на котором было оглашено завещание, собрался «для обсуждения дел пользы церковной и всей нашей империи» («propter ecclesiasticas vel totius imperii nostri utilitates pertractandas»). Отвечая тем, кто убеждал Людовика поделить государство между сыновьями «по обычаю отцов наших» («more parentum nostrorum»), император возражал: «Ни мы, ни те, кто мыслит здраво, никоим образом не думаем, что из-за любви и милости к сыновьям может быть в силу человеческого разделения расчленено единство империи, соблюденной для нас Богом, дабы по этой причине не возникло никакого расстройства в святой церкви и мы не допустили никакой обиды Тому, властью Которого держится правда в любом королевстве»[230]. По всему тексту рассыпаны настойчивые указания на то, что династические нововведения предпринимаются «ради пользы империи и <…> защиты всей церкви» («propter utilitatem imperii et <…> totius ecclesiae tutamen»); что право старшего брата-императора вмешиваться в дела младших братьев обусловлено защитой церкви, если кто-то из младших поведет себя как «разделитель или притеснитель церкви или неимущих» («aut divisor aut obpressor ecclesiarum vel pauperum»); что в случае бездетной смерти старшего брата-императора на его место должен быть избран один из братьев «ради общего блага и спокойствия церкви и единства империи» («propter omnium salutem et ecclesiae tranquillitatem et imperii unitatem»)[231]. (Людовик явно опасался простого расчленения императорского удела между оставшимися братьями-королями и возврата к обычному паритетному соправлению.)

Эта отчетливо обозначивающаяся взаимосвязь между вызреванием нового государственно-политического сознания, сопротивлявшегося территориальным разделам, коль скоро они сопровождались взаимной независимостью уделов, и идеей некоего надгосударственного единства церкви требует к себе всяческого внимания. Тот факт, что такая взаимосвязь и интегрирующая функция церкви обнаруживается даже в государстве франков, в котором институционально единой церкви никогда не существовало (она состояла здесь из ряда канонически независимых друг от друга архиепископств), говорит сам за себя. И было бы, конечно, непозволительным упрощением сводить дело только к потенциальным неудобствам для церковных иерархов, проистекавшим от политических разделов, которые далеко не всегда учитывали границы митрополичьих округов.

На Руси, в условиях существования единой митрополии, представление о том, что единство церкви есть некая духовная санкция и даже требование единства государственного, должно было, как естественно думать, проявиться еще интенсивнее. Хотя в летописной заметке о завещании Ярослава Мудрого 1054 г. подобная мысль непосредственного отражения не нашла, она, совершенно очевидно, предполагается киевоцентричным сеньоратом Изяслава Ярославина как главной характеристикой создаваемого нового государственнополитического порядка, ролью киевского сениора как гаранта этого порядка. Для успешного исполнения такой роли было весьма важным наличие в руках киевского князя-сениора столь мощного политического и идеологического инструмента общерусского масштаба, как киевская митрополия. В явном виде принципиальная связь между сеньоратом (то есть идеей общерусской политической власти) и общерусской церковной организацией в лице митрополии дала о себе знать в момент кризиса сеньората на рубеже 60-70-х гг. XI в.

Возвращение Изяслава на киевский стол в 1069 г. отнюдь не сопровождалось восстановлением политической структуры, существовавшей до его бегства в Польшу в предыдущем году. Новгород и, может быть, Волынь не были возвращены Изяславу, а это означало существенное перераспределение волостей в пользу Святослава и Всеволода. Тройственный сеньорат старших Ярославичей, задуманный Ярославом с целью дополнительной стабилизации создававшейся им новой для Руси политической конструкции, после смерти младших братьев, Игоря и Вячеслава, потерял свое оправдание, став не подпорой, а помехой сеньорату киевского князя. В конечном итоге, в 1069 г., это привело к восстановлению властного паритета между Ярославичами, то есть к упразднению сеньората. Именно в этот момент предпринимается радикальная реформа церковной организации: наряду с Киевской митрополией открываются две новые – в Чернигове и Переяславле, стольных городах Святослава и Всеволода[232].

Тем самым обнаруживается характерный ход мысли древнерусских политиков второй половины XI в.: государственной самостоятельности должна соответствовать самостоятельность церковная. Перед нами не что иное, как все та же идея органической взаимозависимости, основополагающего изоморфизма между политическим суверенитетом и санкционирующей его единой церковью – только в негативно перевернутом виде: если отменяется общегосударственная политическая власть, то нужно соответствующим образом разделить и церковь.

В этом отношении поучительна также попытка владимиросуздальского князя Андрея Юрьевича Боголюбского учредить отдельную митрополию во Владимире. Она была предпринята, когда стало ясно, что на киевском столе утвердился Ростислав Мстиславич (1159–1167, с небольшим перерывом), старший двоюродный брат Андрея. Не получив согласия Константинопольской патриархии, Андрей, тем не менее, не оставлял своих планов, продолжая покровительствовать кандидату во владимирские митрополиты Феодору (Феодорцу) и даже выделив для него de facto из Ростовской епархии диоцез с центром во Владимире. Но после смерти Ростислава Андрей, став генеалогически старейшим, выбил в начале 1169 г. из Киева племянника Мстислава Изяславича, посадил там младшего брата Глеба и, что показательно, немедленно выдал на суд киевскому митрополиту Константину II несостоявшегося митрополита владимирского[233]. Как номинальному главе Руси отдельная Владимирская митрополия Андрею Боголюбскому была уже не нужна, а требовалось, совершенно напротив, единство Киевской митрополии. Это отразилось и в легенде на печати Константина II, в которой появилось определение митрополит «всея Руси» («της πάσης 'Ρωσίας»)[234].

Итак, сеньорат, являясь результатом роста государственного сознания политической власти, представлял собой модель некоторого «огосударствления» традиционного братского совладения, попытку так модифицировать архаическое corpus fratrum, чтобы оно включило в свой династический строй элементы, в которых бы нашло отражение это государственное сознание[235]. Включение в круг привычных семейно-родовых понятий государственных элементов не могло обойтись обычным правом и требовало применения уже собственно юридических процедур.

У франков юридическим актом, с помощью которого императорский титул закреплялся за одним из братьев (поначалу обязательно старшим), была десигнация, то есть некая процедура, имевшая место еще при жизни отца и становившаяся как бы частью его политического завещания. Так, в 817 г. Людовик Благочестивый десигнировал в качестве своего соправителя и преемника старшего сына Лотаря, будущего императора Лотаря I[236]; последний, в свою очередь, сделал то же со своим старшим сыном Людовиком II в 850 г.[237] и т. д. Надо отметить, что сама по себе десигнация вовсе не была способом выделить наследника из числа братьев-конкурентов. Когда в 813 г. Карл Великий десигнировал Людовика Благочестивого[238], тот был его единственным оставшимся в живых сыном. Таким образом, в последнем случае десигнация была чисто формальным юридическим актом, не имевшим особого династического смысла, что выдает неорганический, заимствованный характер института десигнации у франков. В Византийской империи, при отсутствии (до определенного времени) ярко выраженных династий и неразвитости династического сознания, десигнация соправителя и престолонаследника была делом обычным со времен императора Ираклия (610–641). Будучи пересажена Карлом на франкскую почву в качестве формального заимствования, она вскоре стала инструментом государственнодинастической политики и приобрела черты, отсутствовавшие в византийском оригинале (помазание папой – начиная с Людовика II). Первоначально же десигнация состояла из предъявления императором своего преемника собранию знати и так или иначе оформленного одобрения (аккламации) последней.