Двойное преступление на линии Мажино - Пьер Нор

— Да, вы ревновали, месье, и ужасно — с момента прибытия майора д'Эспинака. Он был красив, молод, богат, увенчан славой; у него был престиж звания, что так впечатляюще действует на германский ум. Он тотчас заинтересовался мадам Брюшо. с которой вы жили отнюдь не в полном согласии. Это началось с прогулок верхом, насколько мне теперь известно, продолжилось уединенными беседами на ваших вечеринках в лагере. Вечером, вернувшись домой, вы в отчаянии хватались за голову, вы страдали, вы спрашивали себя: «Где они могут быть сейчас?» Чувство собственной вины, боязнь застать их мучили вас. Вас томила неизвестность. Конечно, у вас были семейные ссоры, и следствие установит это. Но вам не удавалось узнать точно — и это было самое худшее. Ах, капитан, как я вас понимаю и сочувствую вам, тут никто не может остаться равнодушным…

Он говорил долго, но безуспешно. Он подстерегал на лице Брюшо ту усталость, когда человек соглашается на все, или вспышку гнева, которая разрешилась бы признаниями. Но на нем читал он лишь удивление, показавшееся ему наигранным, и что-то похожее на презрение, а еще он уловил тень едва сдерживаемой улыбки, что окончательно вывело его из себя.

— Да-да, признайте же это. Взрыв произошел во время вечера у майора, когда под воздействием выпитого вы потеряли контроль над собой, потому что, как говорится, «истина в вине». Вы были самим собой в тот вечер…

Дело принимало плохой оборот. Единственной реакцией, которую не предвидел Финуа, была такая вот апатия, молчание обычно вспыльчивого Брюшо. Сколько ни продолжай, из него ничего не вытянуть. Комиссар стал нервничать. Его голос повысился, он сознательно стал преувеличивать, чтобы вызвать хоть какой-то протест:

— …И вы грубо увели ее, почти насильно. Сцена продолжилась у вас дома. Конечно, вы ее ударили? Нет? Ну говорите же! Говорите!.. Ваше молчание работает против вас. Мы вправе думать все…

Брюшо скрестил на груди руки. Неужели так и не удастся вывести его из состояния равновесия, в котором он застрахован от неосторожных шагов? Любой ценой надо было заставить его заговорить, вовлечь в спор.

— …Вы думали об этом и в день преступления. Вы, несомненно, получили ужасное подтверждение своего несчастья? Нет? Да или нет? Не хотите сказать. Впрочем, это неважно. Вы были в таком гневе, такой ярости, что оскорбили вашего начальника в присутствии подчиненных, на которых потом сорвали свою злость. Внезапно, не выдержав больше, вы решили покончить со все этим…

Минуту назад комиссару казалось невозможным, что этот человек, совершивший преступление в угаре неосторожной, безумной страсти, через сутки вдруг сделался умелым хозяином своих внутренних переживаний. Теперь он стал сомневаться. Но продолжал упорствовать.

— Тогда вы устроили так, чтобы ваши ближайшие подчиненные не могли оставить свой пост…

Внезапно послышались все шумы и звуки этого подземного завода, заработавшего по команде инспекторов, точно так же, как накануне: в соседнем зале заработал куинор; напротив загудел в цеху мотор, завизжал сверлильный станок и раздались удары молота; дверь склада закрылась со всего размаху и кладовщик, голосом школяра, повторяющего заученный урок, выкрикнул: «Нет, господин капитан, я буду здесь раньше чем через два часа».

— …Вы убедились, что теперь ваши офицеры никак не могут вам помешать. Итак, дело сделано, коридор будет безлюден в течение часа, он будет совершенно пуст, когда прибудет майор. Тогда вы вышли, пошли на склад, взяли там оружие.

Финуа встал, указав жестом на дверь. Бесполезно — Брюшо не пошевелился. Обстановка на него не подействовала. Это провал. Ну почему провал? Понастойчивее.

— Потом вы вернулись сюда, один. Вот вы наедине с собой. И вы колеблетесь. По мере того как бегут минуты, приближая вас к моменту, когда из достойного человека вам предстояло превратиться в преступника, что-то просыпается в вас и протестует. Вам не хватает смелости порвать со всем своим прошлым. Зарождается сомнение в праве совершить правосудие, которое вы только что признавали за собой. Вы колеблетесь. Совершенно очевидно, что это вам зачтется. Принятие во внимание ваших страданий будет квалифицировано как смягчающее вину обстоятельство, особенно если чистосердечное признание…

Брюшо откровенно презрительно пожал плечами. Комиссара обуяла ярость.

— К несчастью, вас отрезвил новый приступ гнева. Уже ускользавшую было от вас смелость вы решили обрести здесь…

Энергичным жестом Финуа открыл шкаф, демонстрируя бутылку «перно» и пустой стакан, который он достал, наполнил, протянул Брюшо. Тот не слишком резким движением отвел руку комиссара, который уже начинал отчаиваться.

— …Без четверти десять. Время, назначенное майором. Вы весь подтягиваетесь, смотрите на ручные часы — как прежде, в окопе, перед атакой. Выходите. Ну, выходите, капитан. По пустынной галерее механически направляетесь к лифту. Да, сюда…

Финуа слегка подтолкнул Брюшо по направлению к коридору, тот повиновался. К комиссару снова вернулась надежда. Они остановились перед большой грубой, спиной к стене, и тут послышался тихий, вкрадчивый и глухой шум лифта, скользящего на своих тросах. Сначала появился пол, секунду спустя за решетчатой дверцей возникло два силуэта. Финуа быстро попытался вложить в правую руку Брюшо автомат, а в левую кусачки. Но напрасно.

— Держите, капитан, как вчера. И… стоп! Дюбуа тоже здесь. Тем хуже, этого вы не предусмотрели. Он вас увидел. Слишком поздно. Стреляйте, ну стреляйте же. Затем повернитесь к стене и этими кусачками в левой руке перережьте провод.

Лифт уже давно остановился, когда Финуа закончил свою тираду. Оба инспектора, стоя в клетке, из которой они не осмеливались выйти, обеспокоенно таращили глаза. Их вырядили в военные шинели; осознавая всю комичность сцены, смущенные, они оставались там, неподвижно застыв на месте. Это выглядело фальшиво, грубо, жалко — как в мелодраме провинциального театра.

Тут Брюшо рассмеялся, правда невесело, прямо в лицо подавленному и измочаленному Финуа. Он двинулся к нему, твердо, но без гнева посмотрел ему в глаза и произнес лишь одно-единственное слово — первое в течение всего часа, но так решительно, что на мгновение показалось, будто оно отпечаталось в мозгу у всех и стало кульминацией действия:

— Нет!

Финуа вытер пот со лба. Плечи его опустились. Впереди всей группы он прошел в кабинет, сел, обхватив голову руками, но через какое-то время зло выпрямился:

— Да! И ваше отрицание не имеет значения.

Он повернулся к следователю, который наконец собрался с духом:

— Капитан Брюшо, я обвиняю вас в преднамеренном убийстве майора д'Эспинака, а также капитана Дюбуа. Я арестую вас. Вы ничего не хотите сказать?

— Я не убивал ни того, ни другого. Я отдаю себе отчет в серьезности совпадения обстоятельств. Я не сержусь на вас, господин судебный следователь, за ваше несправедливое обвинение. Я абсолютно ничего не могу объяснить.

Всех вдруг охватила усталость. Какое-то мгновение все оставались немы и неподвижны. Такими их и застал Веннар, вернувшийся с весьма озабоченным видом. Он подошел к следователю и комиссару и о чем-то заговорил с ними вполголоса. Финуа нахмурился, Эстев вскочил с места, все трое вышли.

— Первый факт, поразивший меня, — говорил Веннар, — то, что стреляли, бесспорно, когда лифт находился в движении.

— Вполне возможно и даже вероятно, что очередь была сделана еще до остановки машины. Но это неважно, — подал реплику Финуа.

— Обождите, следите за мной внимательно. Разумеется, вы просто физически не имели времени за несколько часов взвесить все факты. Но данные вскрытия, полученные сегодня утром, которые я только что просмотрел, говорят о том, что обе пули, поразившие майора, вошли в его тело под углом, снизу вверх. Три пули, полученные капитаном Дюбуа, прошли по траектории, приближающейся к горизонтальной. Наконец, пять вмятин, обнаруженных на задней стенке лифта, показывают, что рикошета в вертикальном направлении не было. Кстати, они располагаются друг над другом на расстоянии между метром пятьюдесятью и тремя метрами от иола.

— Я прекрасно это видел, сказал Финуа. — После падения обеих жертв человек продолжал стрелять поверх рухнувших тел, почему-то приподняв руку вверх, а достаточно малейшего движения…

— Конечно, его палец оставался на курке долю секунды, и этого было достаточно, чтобы несколько пуль прошли поверх трупов. Но если он тогда и делал какое-то движение, так это опускал руку — прежде всего потому, что это движение естественное, но главное — чтобы следить дулом за своими целями, спускавшимися со скоростью два метра в секунду. Но выясняется, что его рука оставалась в горизонтальном положении, в том положении, в котором он выпустил последние попавшие в цель пули. Сейчас я представлю вам доказательства.