Три трупа и фиолетовый кот, или роскошный денек - Алоиз Качановский

Опускаю руку в карман и вращаю в пальцах цилиндрик, найденный на полу за кипами газет.

— Слушай, Ванда, — говорю я, — сколько у тебя помад?

— Сколько чего? — переспрашивает она удивленно.

— Сколько у тебя цилиндриков губной помады?

— Хочешь подарить мне? Браво! Предупреждаю тебя, что я пользуюсь только помадой «Майо».

— Я совершенно не собираюсь портить тебя подарками, а просто провожу расследование двух убийств. Так сколько у тебя цилиндриков?

— Восемь или девять, точно не знаю, — говорит Ванда. — Ежемесячно рекламируется какой-нибудь новый оттенок, и я покупаю его. Франк заявляет, что время от времени находит какую-нибудь из моих помад в макаронах или в моторе нашей машины, действительно, я имею такую привычку терять помаду, но зачем тебе эти сведения?

— Я не спрашиваю, сколько у тебя помады вообще, а сколько ты можешь употреблять одновременно, скажем, в течение дня?

— Две: более светлую утром и потемнее вечером, как каждая уважающая себя женщина. А что?

— Покажи мне обе свои помады. Ладно?

— Ванда послушно поднимается и подает мне из лежащей рядом сумочки цилиндрик, идентичный тому, который я держу в кармане. Развинчивает его.

— Это помада для вечера, — говорит она, — утреннюю я держу в ванной. Выходит и возвращается с похожим цилиндриком. Раскрывает его и показывает мне более светлую помаду.

— Если я не ошибаюсь, это как раз тот оттенок помады, который ты только что старательно выводила с воротника рубашки Франка.

— У тебя глаз — алмаз, — с удивлением отвечает Ванда. — Действительно, Майка тоже пользуется помадами «Майо», а этот утренний оттенок — сейчас самый модный, и ты можешь найти его в миллионах сумочек миллионов женщин.

— Очень жаль, я подумал было, что помада может стать уликой.

— Она и может быть уликой, действительно! — восклицает Ванда. — Я вижу, что мне следует помочь тебе заполнить пробелы в твоих криминальных познаниях. Помада в такой же степени важная улика, что и отпечатки пальцев, не слышал об этом?

— Не слышал, — отзываюсь я. — Если вы все пользуетесь одним и тем же оттенком помады одной и той же фирмы, каким же способом можно отличить след одной помады от следа другой?

— След не отличишь, но можно отличить цилиндрики, — говорит Ванда. — Так знай же: каждая женщина по-своему стирает помаду, у каждой вырабатывается своеобразная, неповторимая форма острия или, если хочешь, рабочей поверхности помады. По этой форме можно с такой же уверенностью определить хозяйку помады, как по отпечатку босой ноги.

— Интересно, я ничего не знал об этом, — вздыхаю я. — Можно мне присмотреться?

Рассматриваю обе помады. Действительно, острия помады стерты совершенно одинаково. Ванда приносит из спальни еще две свои помады, одна использованная почти до конца, другая лишь начатая. Но и та и другая отличаются совершенно совпадающим клювиком у окончания, таким же, как и на остальных помадах Ванды.

— Благодарю за ценную информацию, — говорю я и собираюсь на выход. Ванда снова, как при встрече утром, забрасывает мне руки на шею. Не следовало бы ей это делать. Готов поспорить, что она вполне отдает себе отчет в эффекте, который производят на меня подобные объятия, это видно по плутовскому выражению ее лица.

— Чао! — заявляю я, вырываюсь из ее объятий и энергично захлопываю дверь. Рядом с подъездом перехватываю такси и прошу отвезти меня домой.

8

Высаживаюсь перед домом, вхожу в бар «Под Балконами», быстрым взглядом обвожу полки за стойкой, заказываю кальвадос. Толстяк наливает мне, пью и расплачиваюсь. Когда толстяк вновь погружается в плывущий из радио репортаж о велогонках, киваю кельнерше и увожу ее в сторону двери.

— Я опять по поводу дамы в черном, — шепчу я ей. — Припомните, пожалуйста, говорила ли она по телефону с самим адвокатом или с кем-нибудь, кто потом мог передать ему ее слова.

— А какая разница? — спрашивает кельнерша.

— Она говорила прямо «господин адвокат» или, может быть, говорила иначе: адвокат то, адвокат это, адвокат будет знать, обращусь к адвокату… Ну вы понимаете, так, например, разговаривают с секретаршей, которой потом необходимо пересказать все самому адвокату.

— Я думаю, что она разговаривала с самим адвокатом. Так мне показалось. Сначала она спросила: «Я застала господина адвоката?» и назвала фамилию, только я не запомнила какую, а потом она продолжала: «Я приехала специально к господину адвокату за своим депозитом, хранящимся у вас в сейфе»… ну и дальше о лестнице и все то, о чем я вам рассказывала.

— Но таким образом можно разговаривать и с секретаршей. Припомните, не слышали ли вы ее прямое обращение «господин адвокат»?

— Да, пожалуй, не припомню, — заявляет кельнерша, выбитая из себя грамматической проблемой, явно превышающей ее умственные возможности.

Оставляю ей небольшие чаевые и покидаю бар. В подъезде встречаю мою уборщицу. В нашем доме она обслуживает несколько квартир. Сейчас, вероятнее всего, закончила работу и выходит, навьюченная сумкой с огрызками сухого хлеба, который она ежедневно собирает на кухнях и кормит им своих кроликов. Мне не очень хочется беседовать с нею, но кое-что нужно уточнить.

— Добрый день, — говорю я ей. — Уже домой?

— Ну уж ночевать здесь не буду, — довольно резко отвечает она. — С пяти утра я уже на ногах, не то что некоторые, валяющиеся до полудня.

Улыбаюсь ей самой привлекательной из моих улыбок.

— Да, действительно, я сегодня заспался. Но, видите ли, вчера я работал до поздней ночи.

— Не знаю, чем вы занимались до поздней ночи, это не мое дело, — произносит уборщица тоном, ясно указывающим на то, что она не питает никаких иллюзий по отношению к моей нравственности и не позволит себя обмануть наивными выдумками. — Револьвер я отнесла в кабинет, — деловым тоном добавляет она.

— Какой револьвер? — поражаюсь я.

— Ну тот, что всегда лежит в ящике стола, а сегодня ночью вы спрятали его под гидрантом.

— Я спрятал револьвер под гидрантом!? — восклицаю я в удивлении.

— Видно, вы его там спрятали, если я его там нашла, кто же еще? Только вы ничего не помните, так как здорово набрались, — решительно подтверждает уборщица.

— Расскажите мне поточнее, когда и где вы нашли револьвер.

— Я вчера оставила тряпку в нише с гидрантом, там где хранится запасной ключ. Сегодня вынимаю тряпку и вижу там револьвер. Я и подумала, что вы куда-нибудь ходили с револьвером, а под утро вернулись на бровях и вместо того, чтобы отнести револьвер в кабинет сунули его к гидранту.

— А ключ был на своем месте?

— Ключ был, и револьвер лежал рядом, Я взяла его с собой в канцелярию, положила в ящик стола и только после этого принялась за уборку. Это опасно так разбрасываться револьверами, вам следовало бы получше следить за ним.

— Следовало бы, это точно, — говорю я. — А в канцелярии вам ничего не попалось на глаза?

— Что именно? — спрашивает уборщица и явно пытается прочесть ответ на моем лице.

— Ну я знаю?.. Например губная помада…

— Даже всю свою сумочку эта донна оставила у вас, — произносит уборщица возмущенным тоном. — Тоже пьяная была? Или что? Теперь наверное ищет ее повсюду, но пусть утешится, ее сумочка живая и здоровая лежит в канцелярии, в вазоне, я там на какую-то сумочку не позарюсь! — добавляет уборщица и направляется к выходу.

Не спрашиваю, в каком вазоне. В кабинете вазон только один. Вбегаю, перепрыгиваю через три ступеньки, на этаж выше и влетаю в канцелярию. Пумс нервно подскакивает, поспешно прячет под себя свое чтиво и пытается что-то сообщить мне, но я не даю ей слова. Опускаю руку в вазон (подарок отцу от клиента в давние дни) и вынимаю сумочку.

Это дешевая поношенная сумочка из черной кожи с никелированным замочком. Распахиваю ее и высыпаю все содержимое сумочки на письменный стол. Подходит Пумс и смотрит заинтересованная.

— Это сумочка нашей черной, — объясняю я. — Уборщица нашла ее утром и убрала в вазон. Теперь у нас есть доказательство, что черная была здесь вчера и уже отсюда перебралась в мою квартиру, живая, а может быть, и уже мертвая.

Рассматриваем все, выпавшее из сумочки. Прежде всего документы. Точнее, документ здесь только один: удостоверение Клуба читателей, позволяющее пользоваться фондами библиотеки, на имя Клары Виксель, проживающей в Больших Луках, улица Парковая, 48.

— Никогда не слышала о такой местности, — говорит Пумс.

— Провинциальная дыра, километров семьдесят на северо-восток отсюда, — уточняю я.

Кроме удостоверения — ни одной бумажки. Маленькое зеркальце, расческа, кошелечек с несколькими банкнотами и мелочью, среди них три монетки французских, носовой платок, пустой флакончик, три ключа на брелоке. Проверяю сумочку, не осталось ли в ней еще что-нибудь. В боковом кармашке замечаю плотни всаженную картонку. Извлекаю ее: это фотография.