Книга Мечей (сборник) - Робин Хобб

Невозмутимо шагаю к монашке, разжимаю челюсти и роняю цветочную гроздь в ее чашку для подаяний.

– Никакой пыли. И, как ты сказала, никаких рук.

Мы сидим в тени софоры в позе лотоса, словно Будды в храме. Бхиккхуни отделяет цветы от черешка: один мне, один ей. Эта сладость легкая и не такая приторная, как у фигурок из сахарного теста, которые иногда покупает мне отец.

– У тебя есть талант, – говорит бхиккхуни. – Из тебя получится хороший вор.

Я негодующе смотрю на нее.

– Я генеральская дочь.

– Правда? – говорит она. – Значит, ты уже вор.

– Что ты имеешь в виду?

– Я прошла много миль, – говорит она. Я смотрю на ее босые ноги: подошвы у нее мозолистые и жесткие. – Видела крестьян, которые голодают на полях, пока великие лорды плетут интриги и строят козни, чтобы заполучить армию побольше. Видела министров и генералов, которые пьют вино из чашек из слоновой кости и собственной мочой упражняются в каллиграфии на шелковых свитках, пока сироты и вдовы вынуждены растягивать одну чашку риса на пять дней.

– То, что мы не бедняки, еще не делает нас ворами. Отец с честью служит своему господину, цзедуши Вейбо, и верно исполняет свои обязанности.

– Все мы воры в этом мире страданий, – отвечает монашка. – Честь и верность – не добродетели, а лишь оправдания для большего воровства.

– Тогда ты тоже вор! – говорю я, мое лицо пылает от гнева. – Ты берешь подаяние, а не работаешь, чтобы его заслужить.

Она кивает:

– Воистину так. Будда учит нас, что мир есть иллюзия, и пока мы не научимся видеть сквозь нее, страдания неизбежны. Если уж мы все обречены на воровство, лучше быть вором, который следует кодексу, выходящему за мирские рамки.

– И каков твой кодекс?

– Презирать нравоучения лицемеров; быть верной своему слову; всегда выполнять свои обещания, не более и не менее того. Оттачивать свой талант и озарять им темнеющий мир, словно маяком.

Я смеюсь.

– И каков же твой талант, госпожа Воровка?

– Я краду жизни.

В шкафу темно и тепло, приятно пахнет камфарой. При слабом свете, проникающем сквозь щель между дверцами, я вью из одеял уютное гнездо.

Шаги стражников разносятся эхом по коридору рядом с моей комнатой. Всякий раз, когда один из них сворачивает за угол, лязгая доспехами и мечом, я знаю, что прошла еще доля часа, что утро стало ближе.

Повторяю про себя разговор бхиккхуни с моим отцом.

– Отдай ее мне. Я сделаю ее своей ученицей.

– Хоть мне и льстит милостивое внимание Будды, я вынужден отказаться. Место моей дочери – дома, рядом со мной.

– Ты можешь отдать ее добровольно – или я заберу ее без твоего благословения.

– Ты угрожаешь похищением? Знай, что я зарабатываю на жизнь своим мечом, и мой дом охраняют пятьдесят вооруженных солдат, которые погибнут за свою маленькую госпожу.

– Я никогда не угрожаю, лишь ставлю в известность. Даже если ты запрешь ее в железном сундуке, обмотанном бронзовыми цепями, и сбросишь на дно океана, я заберу ее с той же легкостью, с какой обрежу твою бороду этим кинжалом.

Яркая, холодная вспышка металла. Отец обнажил меч, от скрипа лезвия по ножнам мое сердце сжимается и колотится как безумное.

Но бхиккхуни уже нет, осталось лишь несколько прядей седых волос, которые медленно опускаются на пол в косых лучах солнца. Ошеломленный отец прижимает ладонь к лицу, в том месте, где кинжал коснулся кожи.

Волосы приземляются на пол; отец убирает руку. На его щеке – голый участок кожи, бледный, словно каменные плиты дороги на утреннем солнце. Крови нет.

– Не бойся, дочь. Сегодня я утрою стражу. Дух твоей дорогой покойной матушки защитит тебя.

Но я боюсь. Очень боюсь. Я думаю о том, как солнце озаряло пушок на голове монашки. Мне нравятся мои длинные, густые волосы; служанки говорят, у матери были такие же, и каждый вечер она сто раз проводила по ним расческой, прежде чем лечь в постель. Я не хочу, чтобы мне обрили голову.

Я думаю о том, как блеснул металл в ее руке, быстрее, чем может уследить глаз.

Думаю о прядях отцовской бороды, падающих на пол.

Масляная лампа за дверцами шкафа мигает. Я забиваюсь в угол и крепко зажмуриваюсь.

Звука нет. Лишь сквозняк, что ласкает мое лицо. Мягко, словно крылья мотылька.

Я открываю глаза. Мгновение не могу понять, что вижу.

В трех футах от моего лица висит продолговатый предмет размером с мое предплечье, похожий на кокон шелкопряда. Он светится, словно месяц, холодным светом, не отбрасывающим теней. Завороженная, я подползаю ближе.

Нет, «предмет» – это не совсем верно. Он сочится холодным светом, будто тающий лед, а также испускает ветерок, что колышет мне волосы. Это скорее отсутствие вещества, прореха в темном нутре шкафа, предмет-отрицание, которое поглощает тьму и превращает ее в свет.

Горло кажется сухим, словно бумага, и я тяжело сглатываю. Дрожащими пальцами тянусь к сиянию. Полсекунды медлю, затем касаюсь его.

Или не касаюсь. Я не чувствую ни опаляющего жара, ни леденящего холода. Это действительно отрицание предмета: мои пальцы ощущают пустоту. И не появляются с другой стороны – просто исчезают в сиянии, словно я сунула руку в дыру в пространстве.

Отдергиваю ладонь и разглядываю пальцы, шевеля ими. Повреждений не видно.

Из прорехи возникает чужая рука, хватает меня и тянет к сиянию. Прежде чем я успеваю вскрикнуть, вспыхивает ослепительный свет, меня охватывает чувство падения, падения с макушки вознесшейся в небеса софоры к земле, которая не хочет приближаться.

Гора парит среди облаков, словно остров.

Я пыталась спуститься, но всегда терялась в туманных лесах. Просто иди вниз, вниз, говорю я себе. Однако туман сгущается, пока не становится вещественным, и сколько я ни пихаю его, облачная стена не поддается. Остается лишь сесть на землю, дрожа и выжимая влагу из волос. Отчасти это слезы, но я в этом не признаюсь.

Она возникает из тумана. Молча манит меня за собой на вершину; я подчиняюсь.

– Ты не слишком умеешь прятаться, – говорит она.

Что на это ответишь? Если ей удалось похитить меня из шкафа в генеральском доме, охраняемом стенами и солдатами, полагаю, мне от нее нигде не спрятаться.

Мы выходим из леса на согретую солнцем вершину. Порыв ветра обдувает нас, поднимает пурпурно-золотой вихрь палой листвы.

– Ты голодна? – спрашивает она беззлобно.

Я киваю. Что-то в ее голосе застает меня врасплох. Отец никогда не спрашивает, голодна ли я, и иногда мне снится, как мама готовит мне завтрак: свежеиспеченный хлеб и сброженные бобы. Прошло три дня с тех пор, как бхиккхуни забрала меня сюда, и я не ела ничего, кроме кислых ягод, которые нашла в лесу, и горьких корешков, которые вырыла из земли.

– Идем, – говорит она.

Она ведет меня по зигзагообразной тропе, высеченной в скале. Тропа такая узкая, что я не осмеливаюсь глянуть вниз, а лишь шаркаю вперед, прижавшись лицом и телом к камню, цепляясь вытянутыми руками за свисающие лианы, словно геккон. Бхиккхуни шагает свободно, словно по широкой улице в Чанъане, и на каждом повороте терпеливо дожидается меня.

Сверху доносится слабый лязг металла. Вжавшись пятками в углубления на тропе и убедившись, что лиана в моих руках крепко цепляется за скалу, я поднимаю глаза.

Две девушки лет четырнадцати сражаются в воздухе на мечах. Нет, «сражаются» – неправильное слово. Правильней назвать их движения танцем.

Одна из девушек, одетая в белый балахон, отталкивается обеими ногами от скалы, держась левой рукой за лиану. Пролетает по широкой дуге, изящно вытянув ноги, напоминая мне апсар с храмовых свитков – летучих нимф, живущих в облаках. Меч в ее правой руке сверкает на солнце, словно осколок неба.

Когда острие меча приближается к противнице на скале, та отпускает лиану, на которой висит, и подпрыгивает вверх. Черный балахон вздувается, словно крылья гигантского мотылька, полет замедляется, в верхней точке она переворачивается и падает на девушку в белом, словно сокол, вытянув хищным клювом руку с мечом.

Банг!

Острия мечей сталкиваются, вспыхивает искра. Меч девушки в черном сгибается в полумесяц, останавливая ее падение; в конце концов она замирает в воздухе вверх ногами, удерживаемая лишь острием меча противницы.

Обе наносят удар свободной рукой с раскрытой ладонью.

Бах!

Резкий звук сотрясает воздух. Девушка в черном приземляется на скалу и быстро закрепляется на ней, обмотав лодыжку лианой. Девушка в белом возвращается по дуге обратно и, подобно стрекозе, окунающей хвостик в стоячую воду пруда, вновь отталкивается от скалы для новой атаки.

Я завороженно смотрю, как две мечницы преследуют, уклоняются, наносят удары, делают ложные выпады, бьют, пинают, рубят, скользят, кувыркаются и колют в паутине лиан, покрывающей отвесную скалу, в тысячах футов над вздыбившимися внизу облаками, отвергая законы тяжести и смерти. Они грациозны, словно птицы, летящие сквозь колышущиеся бамбуковые заросли, стремительны, словно богомолы, скачущие по усеянной каплями росы паутине, невероятны, словно бессмертные герои легенд, что нашептывают хриплоголосые певцы в чайных домиках.