Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли - Татьяна Павлова

Губы у Генри еще больше побелели, в голове шумело. «Как же так? — думал он. — Ведь все было правильно… Они нападали, я защищался. Почему же он против меня, ведь мы почти одна семья… Даже если что не так, мог бы промолчать. Но ведь все правильно…»

У кресла спикера оказался стройный человек с тонким лицом. Он заговорил уверенно и веско.

— Господа депутаты! Я сам час назад наблюдал происходившее с галереи. Я слышал всю перепалку. Знаете, что кричали податели роялистской петиции? Что, если им не дадут быстрого и положительного ответа, они пустят кровь парламенту! К нашим дверям пришли не мирные граждане, а опасные бунтовщики. Лейтенант с горсткой людей, рискуя жизнью, защищал нашу безопасность. Посмотрите на него: он истекает кровью. А мы держим его у барьера.

— Правильно, Вэн!

— Этого лейтенанта благодарить надо!

— Отпустите его наконец, это же бесчеловечно!

Палата великодушно шумела, хваля храбрость и самоотверженность лейтенанта. Спикер прочел постановление: «За охрану безопасности палаты общин лейтенанту стражи Генри Годфилду и его солдатам выносится благодарность».

У Генри едва хватило сил пройти от решетки до дверей к выходу. В коридоре он, стиснув зубы, привалился к стене. Если бы не дружище Джайлс, он тут же рухнул бы на пол. Сознание на миг оставило его.

Потом, как обрывки сна, проносились неясные, странные видения. Бледно-зеленый шарф… Необычайный, зовущий запах духов… Черные склоненные локоны… Почему-то имя Элеонора… Его куда-то вели или несли, и все это сопровождалось непонятным шелковым шелестом…

Потом земля стала мерно сотрясаться, и он открыл глаза. Затылку было тепло и мягко. Генри увидел темно-красную бархатную обивку кареты, качающиеся страусовые перья шляпы, а под ней — о, чудо! — светлые завитки волос и смеющиеся зеленые глаза Элизабет Клейпул. Она приложила пальчик к губам, а другой рукой убрала прядь волос с его лба. Он закрыл глаза от счастья, потом вновь открыл их, и тут только понял, что лежит на широком сиденье в ее карете, что она увозит его прочь от парламента и что голова его покоится на коленях леди Дуглас.

5. «РАЙ ДЛЯ СВЯТЫХ»

День выдался пасмурный и холодный, что не столь уж редко случается в мае, но после солнечного веселого упоения и тепла это нагоняет особенную тоску. Пока процессия двигалась по грязной дороге к кладбищу, пока говорил речь проповедник, пока засыпали могилу безвременно погибшего Саймона Сойера и утаптывали на ней землю, пока женщины успокаивали сразу постаревшую, опухшую от слез вдову, несколько раз принимался сеять дождик.

Уинстэнли стоял в толпе, опустив непокрытую голову, и горестное изумление заставляло его время от времени пожимать плечами. Какая бессмысленная смерть! Не от болезни, не от старости, не за близких, не правды ради… Чужие люди, все больше господа, пришли неделю назад к ним в село и стали собирать подписи под петицией в защиту короля. Они убеждали народ, что восстановление на престоле Карла — единственное, что может спасти от огораживаний, налогов, постоев солдат, войны, неразберихи… Таверна гремела неистовыми речами. И те, кто хотел действовать, не только подписали петицию, но и решили идти с ней в Лондон.

Бедняги, как они обманывались! Они думали найти управу на лордов у короля, забывая, что и король, и лорды — одной масти. Ведь кто такой король? — потомок Вильгельма Завоевателя, который со своей нормандской дружиной захватил Англию в незапамятные времена, отнял у коренных жителей лучшие земли, установил законы для укрепления своей власти и вверг простых людей в рабство. А лорды — потомки тех дружинников. Как же можно искать защиты у короля против лордов? Он ведь говорил Саймону…

Перед глазами его с мучительной ясностью встало маленькое, изборожденное морщинами личико Сойера; с него последнее время не сходило непокорное, злое выражение. Подбородок вздернут, глаза поблескивают из-под нахмуренных лохматых бровей… Ты хотел добиться правды, Саймон, открытой борьбою? Шел со сжатыми кулаками и злобой в сердце? Комья земли стучат о крышку твоего гроба… Ты — жертва. Жертва того же Змия. О, у Змия много обличий! То он является в шелках и бархате, и золото — его приманка. То принимает вид сладостной женской плоти и требует сахарными устами наслаждений, денег, драгоценных тканей и украшений… А то вдруг обернет к тебе волчий лик злобы. Саймон поддался искушению злобы.

Глаза Джерарда неотрывно следили за длинным дождевым червем, который извивался под ногами. Заступы потревожили царство земли. Червяк сжимал и разжимал коричневое блестящее тело; и вдруг ясный холодный голос внутри Джерарда сказал: «Ты ждешь и бездействуешь. Ты ждешь и почитаешь себя правым. Ты подобен этому червю, живущему во тьме. А Саймон боролся. Пусть он ошибался, но все же он шел и исполнял свое предназначение. Грош цена тому, кто говорит и не делает». — «Но что я могу сделать? — с тоской сжимая руки, спросил он себя, — Бунтовать бессмысленно. У тех, кто сильнее нас, — пушки, мушкеты, сабли…»

Он поднял голову и увидел вокруг себя печальных, бедно одетых понурых людей; еще одна надежда их разбита, смерть унесла самого смелого… Надо работать для них, вместе с ними. Не разрушать, а строить, приближать ежедневным трудом грядущий великий переворот. Служить ему и им, беднякам, служить всем — головой, руками, пером. И самой жизнью своею…

Толпа начала расходиться. Первой под руки повели нетвердо ступавшую измученную вдову. Дженни Полмер что-то ласково говорила ей. Потом женщины, дети, односельчане. Родных-то у них здесь нет… Он вздохнул.

Распоряжавшийся похоронами Эверард поравнялся с Джерардом. Они глянули друг на друга и, не сговариваясь, пошли рядом.

Уильям Эверард давно уже интересовал Уинстэнли — привлекал и чем-то отталкивал. Он то появлялся в Уолтоне в своем неизменном армейском мундире, то исчезал надолго неизвестно куда. Видимо, некогда он сражался в кромвелевской армии, потом бежал или был уволен. Поговаривали, что он был связан с партией политических уравнителей — левеллерами. В самом начале мая, когда возобновилась война, он исчез недели на две, потом явился и принял деятельное участие в сборе подписей под роялистской петицией. Это было странно: левеллеры стояли за республику, добивались предания Карла суду.

Джерард украдкой сбоку посмотрел на Эверарда. Длинный, нескладный, с большим ртом и огромными красными руками, шея замотана сомнительной чистоты тряпицей. Он вперил взор в исходившее мелкой изморосью небо и щурился, готовясь что-то сказать. В нем угадывалось много сил и разнообразных страстей; и было что-то несерьезное, не внушающее доверия.

Вдруг он резко повернулся, взмахнул рукой, ощерил неровные желтые зубы:

— Доконали человека. А за что? Что он кому сделал?

Джерард промолчал. Ему не хотелось поддерживать этот тон. Но Эверард рвался к спору.

— А за что, я вас спрашиваю? Он справедливости требовал. А его убили. Парламент! Это не парламент, а куча дерьма.

— Зря он в это дело ввязался, — нехотя сказал Джерард. — Он дал овладеть собой духу злобы.

— Но ведь он добивался справедливости! И где в Писании сказано, что не надо бороться со злом? «Не мир принес я вам, но меч». Эдак вы дадите силам тьмы всю землю захватить!

— Но слова ничего не доказывают. Люди могут говорить словами из Библии и не иметь в себе духа жизни. И речи их оборачиваются ложью.

— Это я знаю. — Эверард прищурился. Лицо его быстро менялось, отражая внутренние порывы. — Но все же зло требует отпора. Нельзя ему покоряться! Если вас ударит и вы стерпите, не ответите, — вы как бы разрешите сильным и других притеснять. Вы развяжете им руки! От этого они и наглеют. Они пользуются тем, что вы, добрые христиане, покоряетесь и терпите… Если хотите, именно такие, как вы, виноваты во всем!

«Господи, какой неистовый человек», — подумал Уинстэнли, но не рассердился. Они подошли к окраине села.

— Может, зайдете ко мне? — предложил Джерард. Эверард с охотой согласился. Они вошли, скрипнув дверью, в каморку, Джерард налил в кружки молока, отрезал хлеба. Эверард с жадностью стал есть, низко наклонясь над столом и рассыпая крошки. Джерард отхлебнул молока и сказал:

— Только плоть заставляет людей убивать тех, кто отличается от них одеждой, образом жизни, помыслами… Только плоть завидует и ненавидит.

Эверард что-то промычал в ответ, азартно двигая челюстями. Он, видно, сильно проголодался. Уинстэнли уже любил и жалел этого неприкаянного, нескладного человека. Дверь скрипнула, показалась старческая скрюченная рука, затем неловко, боком в каморку вдвинулся старый Кристофер.

— Мистер Уинстэнли, я слышал, вы вернулись. Хотел спросить…

— Заходи, Кристофер, присядь. Хочешь молока?

— Благодарствуйте, я только спросить хотел… Что теперь с вдовой Сойера будет, с детишками? Отправят их?