Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Марсель Байер

Я возвращаю закладку на место, захлопываю «Рассказы-минутки» и открываю синюю папку. Понятия не имею, что сказать Петре. Я в пути ровно шестнадцать минут. «Шестнадцать». Кто так настойчиво произнес «шестнадцать»? У меня в голове раздается «шестнадцать» (почему-то с иностранным акцентом), «шестнадцать» и «звонили все колокола».

Читаю свой рассказ, это — работа. Конец воскресенью, свободе и суверенитету. Манера письма подчеркнуто нехудожественная, как будто мне пришлось воспроизводить протокол, который никогда не был составлен.

«Санкт-Петербург, первое декабря 2000 года. Я приехал, чтобы вместе с переводчицей Адой Березиной участвовать в презентации русского перевода „Тридцати трех мгновений счастья“ в Гете-институте и в университете. Сбылась моя мечта, потому что, как я часто без ложной скромности заявлял в те дни, книга вернулась в свой город, вернулась к родному языку большинства персонажей. Я жил в гостинице „Тургенев“ на улочке, отходящей от начала Невского, недалеко от Мойки. В тот день я менял деньги в обменнике, который находился в подвале жилого дома наискосок от гостиницы, — поэтому у меня с собой был паспорт. С маленьким рюкзаком на плече, а также с паспортом и кошельком во внутреннем кармане пиджака я гулял вдоль Невы, глядел на плывущие льдины и вспоминал Вену…

Около Мраморного дворца я свернул с набережной, перешел Марсово поле и направился в сторону Невского. Рядом с Вечным огнем и памятником Неизвестному солдату стояло несколько человек. Сначала я принял их за солдат. Когда я подошел ближе, ко мне обратился молодой человек. Весь его вид выражал раболепную покорность, глаза бегали, лицо и руки были в грязи. Он спросил, который час. Было начало первого. После этого он попросил дать ему денег — сказал, что голоден. Я достал кошелек, дал ему десять рублей и поспешил дальше. Обходя памятник справа, услышал, как он что-то крикнул гревшимся у Вечного огня подросткам. Вся шайка, наполовину состоящая из детей, тут же кинулась ко мне. Они окружили меня и, молитвенно сложив руки, закричали: „Кушать, кушать“. Я не стал убегать. Что могло случиться средь бела дня в центре Петербурга? То ли я не сообразил, что надо удирать, то ли постеснялся, то ли решил, что это все равно бесполезно. Тоненькие голоски продолжали жалобно стонать „кушать-кушать“, а подростки тем временем обменялись негромкими командами. Я понял, что влип, но до конца не верил, что это происходит со мной. Остановился. В то же мгновение на меня напали. Самый сильный прыгнул мне на спину и заломил руки…

Я издал дикий вопль — никогда в жизни я так не ревел. Я выл, изворачивался и дергался из стороны в сторону, как кабан или медведь, на которого набросилась стая собак. Они были действительно повсюду. Нагнувшись вперед, я вцепился в рюкзак. Своими рывками я добился только того, что с меня слетели очки. В голове промелькнуло: „Этого еще не хватало!“ Подняв глаза, я встретился взглядом с пробегавшей мимо женщиной. Ее стыд, мой стыд — больше тут нечего сказать. Чья-то рука перекинулась мне через плечо и поползла во внутренний карман пиджака. Сантиметр за сантиметром она продвигалась к кошельку и паспорту. Пиджак был застегнут, пальто тоже, но как я ни кричал, как ни сопротивлялся, рука забиралась все глубже и глубже, осталось уже совсем чуть-чуть…»

На кондукторе круглая фуражка. Униформы без фуражки не внушают уважения. Он улыбается (губы, как у Бельмондо), я тоже улыбаюсь и протягиваю ему билет. Он его пробивает. Мы проезжаем Татабанью, орел на утесе, гора, на ней нечто, похожее на угольную шахту, потом огромных размеров руины, за ними Дунай. Умиротворяющий пейзаж.

«Вдруг хватка ослабла, подростки соскочили с меня один за другим, кто-то выругался, шайка испарилась. Я выпрямился. Ко мне приближался человек в шапке-ушанке, с двумя авоськами в руках. Я схватился за кошелек с таким беспокойством, как будто проверял, не ранен ли. Потом поднял очки. Я был цел и невредим».

Тут, собственно, и начинается самое главное, но прежде повествование ответвляется в сторону: нужны разъяснения, чтобы читатель смог понять, почему это происшествие впоследствии приобрело для меня мистический смысл.

Мой спаситель сначала не разобрал слов благодарности, потому что после дикого рева я мог разговаривать только шепотом. Он провел рукой в перчатке по вертикальному разрезу на правой стороне моего пальто. Я спросил, как его зовут. «Жиль, — ответил он. — Я француз». — «Жиль? — растерянно прохрипел я. — Жиль?» Он кивнул.

«Жиль» Ватто был любимой картиной моего покойного друга Хельмара, которому посвящены «Тридцать три мгновения счастья». Причем только в русском издании вместо инициалов стоит его полное имя. Нужно было это отметить, чтобы стало ясно, почему при имени Жиль меня как громом поразило. Значит, в день выхода книги в центре Петербурга меня спас француз по имени Жиль, как будто Хельмар… Конечно, по-настоящему я в это не верил.

Жиль настоял на том, чтобы мы нашли милиционера. Страж правопорядка обнаружился у поста ГАИ (в России дорожная полиция называется «Государственная автомобильная инспекция») возле Мраморного дворца. Мы втиснулись в милицейскую «ладу» и немного покружили по окрестностям. Но дети, к моему величайшему облегчению, словно сквозь землю провалились. Да и что нам было с ними делать? Все, что у меня пропало, — это маленький словарик и зажигалка из внешнего кармана рюкзака. Они меня не ударили, не пнули и даже за волосы не дернули. Храброго Жиля было достаточно, чтобы их спугнуть. Глядя через окно «лады» на Русский музей, я неожиданно понял, что со мной произошло то, что я описал в книге: «Вам когда-нибудь приходилось видеть что-то подобное: погоня посреди улицы, следом детишки, двое по пятам, третий впереди, бежит вдоль заграждения, а дальше еще один — следит, чтобы беглец не шмыгнул в один из подъездов… Мюллер-Фритч лежал наполовину на спине, наполовину на боку у парапета набережной».

Через несколько часов я в сопровождении эскорта из Ады и устной переводчицы шел по подземному переходу под Невским от «Садко» в сторону Гостиного двора. Проходя мимо одноногого нищего, я бросил ему в шапку всю мелочь, какая была у меня в кармане брюк. Этот жест дался мне с трудом: не потому что было жалко денег — просто было лень. Но я все-таки заставил себя принести эту «жертву богам», ибо рассчитывал таким образом откупиться от возможных будущих нападений.

Нищий, однако, прокричал мне вслед что-то совсем непохожее на добрые пожелания. Оглянувшись, я увидел, что он схватился за костыли, но подумал, что это совпадение. Когда же он начал взбираться за мной по ступенькам перехода, у меня уже не осталось никаких сомнений. Не успел я захлопнуть за собой дверцу такси, как нищий принялся лупить по ней костылем. Таксист заломил непомерную цену, на что Ада крикнула: «Мы пойдем пешком». Не сводя глаз с бьющегося о стекло резинового наконечника костыля, я возразил: «Заплатим!» В конце концов, водитель соизволил поехать. В это мгновение я был уверен, что должен буду пережить все, что описал в «Тридцати трех мгновениях счастья», — дело в том, что сцена, похожая на эту, там тоже есть. Санкт-Петербург требовал плату за мои истории. Неужели я и вправду надеялся, что смогу написать все, что вздумается, и это просто сойдет мне с рук?

Как только мы встали у светофора, Ада вскрикнула. Слева от нас горел автомобиль — из-под капота вырывались языки пламени. Мы втянули головы в плечи: я подумал, что сейчас все взорвется, и в течение нескольких секунд мысленно пробежал свою книгу. Но на то, чтобы спалить машину, мне, слава Богу, фантазии не хватило. В пожаре я был не виноват. Осознав это, я, честно признаться, вздохнул с облегчением. Такси поехало, а когда мы снова остановились, от горящей машины нас отделяло уже тридцать — сорок метров.

Их можно было бы принять за десантников, если бы не надпись «Border Guard»[17] на груди. Я знаю, что делать. Один из пограничников молча протягивает руку за паспортом, переносит вес вперед и в ту же секунду, сделав едва заметное движение запястьем, словно сбрасывая семерку бубен, возвращает мне документ — как будто я дал ему что-то не то, что-то, на что он даже мельком не хочет взглянуть. Настает очередь французской семьи. Дети говорят «бонжур», родители улыбаются. На спине у пограничников тоже желтым по синему написано «Border Guard».

Где же таможенники?

В Дьере на соседних путях стоят длинные грузовые вагоны со слоганом «Мы перевозим „ауди“» или «Мы перевозим „фольксваген“» и соответствующими фирменными знаками, коричневыми и ржавыми, как и сами вагоны. За ними водонапорная башня — НЛО на ножке. Если таможенники не появятся сейчас, их можно уже не ждать. Последний шанс.

Я скажу Петре, что, с одной стороны, никогда не думал, что за написанное надо платить (это открытие меня напугало, и свой страх я описал в «Происшествии в Петербурге»), а с другой стороны, я всегда хотел жить с поэтессой. Скажу ей, что спутал любовь к ее стихам с любовью к ней самой, так же, как она спутала любовь…