Божественное пламя - Мэри Рено

Иметь под рукой нужный подарок - это большое счастье; и подарок этот был настоящий. Он вовсе не обманывал, он на самом деле любил Лизимаха, хотел бы быть вместо сына ему и отвести от него все беды. Если бы Лизимах пришёл к нему, как Феникс к Ахиллу, - он согласился бы на всё; он бы повёл греков в бой, он бы выбрал первую из судеб - никогда не вернуться домой в любимую отчизну, никогда не дожить до старости... Всё это было правдой - и счастьем!... Так надо ли говорить, что всё это он сделал бы вовсе не ради Феникса? Он бы это сделал ради вечной славы.

Большой город Олинф, на северо-восточном побережье, сдался царю Филиппу. Сначала в город вошло его золото, солдаты потом.

Олинфийцы давно уже с тревогой смотрели, как растёт его могущество. Долгие годы они укрывали двоих его незаконнорожденных братьев, претендовавших на трон; стравливали его с афинянами, - когда это было им выгодно, - а потом заключили с Афинами союз.

Сначала он позаботился о том, чтобы подкупленные им люди в городе разбогатели и показали это остальным. Их партия росла и усиливалась. На юге, на Эвбее, он разжигал восстание, чтобы афинянам хватало забот у себя дома. И всё это время он вёл бесконечные переговоры. Посылал в Олинф своих послов и принимал их послов у себя, долго и подробно обговаривая условия мира, - а сам пока захватывал земли вокруг.

Когда это было сделано, он предъявил им ультиматум. Кто-то должен был уйти - или он, или они, - и он решил, что уйдут они. Если бы они сдались, то могли уйти с охранной грамотой. А их союзники-афиняне уж конечно позаботились бы о них.

Но, вопреки партии Филиппа, Олинф проголосовал за войну. Они дали несколько сражений, которые ему недёшево обошлись, прежде чем его клиенты сумели проиграть пару битв, а потом и открыть ему ворота.

Теперь он решил предупредить всех остальных, чтобы никому больше не хотелось доставлять ему столько хлопот. Пусть Олинф послужит примером. Мятежные полубратья умерли на копьях гвардейцев... А вскоре после того через всю Грецию потянулись на юг караваны скованных цепями рабов. Их вели профессиональные работорговцы - или те люди, чьи заслуги Филипп хотел вознаградить. Города, с незапамятных времён привыкшие к тому, что всю трудную работу делают фракийцы, эфиопы или широкоскулые скифы, теперь с возмущением смотрели, как мужчины-греки таскают тяжести под кнутом, а девушек-гречанок продают в бордели на невольничьих рынках. Глас Демосфена призывал всех порядочных людей объединиться против этого варвара.

Македонские мальчишки смотрели, как мимо них проходят бесконечные колонны отчаявшихся людей; как плачут ребятишки, бредя в пыли, цепляясь за подолы материнские... В этом зрелище было древнее предостережение: вот оно, поражение, - не напрашивайся на него.

У подножья горы Олимп, у моря, - город Дион, священная скамеечка под ноги Зевсу-Олимпийцу. Здесь, в священный месяц бога, Филипп устроил празднества в честь своей победы; с таким великолепием, какого и сам Архелай не знавал. Со всей Греции съехались на север почётные гости; а кифаристы и флейтисты, рапсоды и актёры состязались за золотые венки, пурпурные ризы и кошели, набитые серебром.

Собирались ставить "Вакханок" Эврипида. Когда-то Эврипид поставил их впервые на этой самой сцене. Теперь декорации с фиванскими холмами и с тамошним царским дворцом писал самый знаменитый театральный художник из Коринфа. Каждое утро было слышно, как трагики на своих квартирах тренируют голоса, от божьего грома до девичьих нежных трелей. Даже у всех учителей были выходные дни, каникулы. А у Ахилла и его Феникса (прозвище прилипло тотчас) был свой собственный порог Олимпа, и картины празднества тоже свои. Феникс рассказывал Ахиллу свою собственную "Илиаду", о которой Тимант и понятия не имел. Увлечённые своей игрой, они никому не причиняли хлопот.

А в день бога, что празднуется ежегодно, царь задал грандиозный пир. Александр должен был там появиться; но чтобы ушёл раньше, чем начнут пить. На нём был новый голубой хитон с золотым шитьём; тяжёлые волнистые волосы завиты в кудри... Он сидел на трапезном ложе в ногах у отца, а рядом был собственный серебряный кубок. Зал сверкал огнями бесчисленных ламп; сыновья вождей и царские телохранители ходили меж царём и его гостями, разнося подарки.

Там было и несколько афинян, из тех что хотели мира с Македонией. Мальчик заметил, что отец следит за своей речью. Пусть афиняне помогали его врагам, пусть они опустились до заговора с персами, - хотя их предки под Марафоном сражались, - но они из всех греков греки, а отец мечтал стать греком.

Царь кричал в Зал - спрашивал одного из гостей, что это он невесел. Это был Сатир, великий афинский комедиант. Добившись чего хотел - обратив на себя внимание, - он теперь очень забавно изобразил испуг - и сказал, что вряд ли осмелится признаться, чего бы ему хотелось. "Только скажи, - крикнул царь, протянув к нему руку. - Скажи!"

Оказалось, что он хочет свободы для двух юных девушек, которых увидел в толпе рабынь; это дочери его друга-гостеприимца из Олинфа. Он хотел их избавить от этой судьбы и дать им приданое. Это просто счастье, - закричал царь, - выполнить столь великодушную просьбу. Раздался шум рукоплесканий, в зале словно потеплело. Гостям, по дороге сюда проходившим мимо загонов с рабами, есть стало чуточку полегче.

Начали вносить гирлянды; и большие тазы со снегом, принесенным с Олимпа, чтобы охлаждать вино. Филипп повернулся к сыну, смахнул назад влажные, уже потерявшие завивку волосы с его горячего лба, поцеловал этот лоб под восхищённый ропот гостей и отослал его спать, бегом. Александр соскользнул на пол, попрощался с гвардейцем у дверей - тот был другом его и помчался в покои к матери, всё-всё ей рассказать.

Он ещё не успел коснуться двери, когда ощутил какое-то предупреждение изнутри.

В комнате был тарарам. Женщины жались друг к другу, словно испуганные куры. Мать его, всё ещё одетая в то самое платье, какое надела, чтобы петь с хором, шагала из угла в угол. Туалетный столик был перевёрнут; одна из девушек стояла на четвереньках, подбирая иголки и булавки. Когда открылась дверь, она уронила кувшин и пролила краску для век. Олимпия, шагнула к ней и так ударила по голове, что та рухнула на пол.

- Убирайтесь отсюда! Все убирайтесь!... Суки!... Раззявы... Дуры!... Убирайтесь все, оставьте меня с сыном!...

Он вошёл. С лица его градом катился пот - вытекала жара в зале и то разбавленное вино, что успел выпить за едой, - а в желудке было нехорошо, тяжесть. Он молча направился к ней. Женщины убежали; она бросилась на кровать и начала кусать и бить подушки. Он подошёл и встал рядом на колени. Когда погладил ей волосы - свои руки показались холодными... Он не спрашивал, в чём дело.

Олимпия резко обернулась и схватила его за плечи, призывая всех богов в свидетели её обид. Пусть отомстят за неё!... Она прижала его к себе; теперь они оба качались взад-вперёд. Да не допустят небеса, - кричала, - чтобы он хоть когда-нибудь узнал, что ей приходится выносить от этого подлейшего из людей!... В его возрасте нельзя такого знать!... С этого она начинала всегда. Он чуть повернул голову, чтобы можно было дышать. На этот раз не парнишка, - подумал он. - На этот раз должна быть женщина.

В Македонии уже бытовала поговорка, что в каждой войне царь берет по жене. Надо сказать, что эти браки - всегда подкрепленные пышными ритуалами, чтобы ублажить родню, - были хорошим способом приобрести надежных союзников. Но мальчик знал только то, что видел. Теперь он вспомнил, что отец словно лоснится, как бывало уже и раньше.

- Фракийка!... - кричала его мама. - Грязная, в синих разводах!...

Значит, всё это время девушку прятали где-то в Дионе. Гетеры ходили открыто, их все видели.

- Мне очень жаль, мама, - сказал он. - Отец женился на ней?

- Не называй этого человека отцом!...

Она держала его на расстоянии вытянутых рук и смотрела ему в лицо. Ресницы у нее склеились, веки в синих и черных разводах, глаза расширились так, что белки было видно и сверху и снизу. Платье сползло с плеча, густые темно-рыжие волосы торчали вокруг лица и падали, спутавшись, на обнаженную грудь. Он вспомнил голову Горгоны в Зале Персея - и со страхом отогнал от себя эту мысль.

- Твой отец?!... - кричала она. - Загревс свидетель, в этом тебя никто обвинить не может!... - Пальцы ее так впились ему в плечо, что он стиснул зубы от боли. - Придет день!... Да, придет!... Он узнает, сколько в тебе от него!... О, да-да, он узнает, что перед ним был более великий, не ему чета!...

Она отпустила его, упала назад, опершись на локти, и расхохоталась.

Она каталась в своих рыжих волосах, смеясь взахлёб, с хриплым вскриком при каждом вдохе; смех становился всё громче, всё пронзительней... Мальчик никогда прежде такого не видел, ему стало страшно. Стоя возле нее на коленях, он схватил ее за руку, целовал залитое потом лицо, кричал ей в ухо, чтобы перестала, чтобы сказала ему что-нибудь... Вот он здесь, с ней, её Александр... Пусть она не сходит с ума, ну пожалуйста, а то он умрёт!...