Россия и современный мир № 4 / 2010 - Юрий Игрицкий

Имперскость России рассматривают также как реальную альтернативу современной глобализации, предполагающую не единственный путь «американского глобализма», а формирование «многополярного» мира, в котором человечество предстает как «трепещущий букет» различных, дополняющих друг друга культур / цивилизаций / империй. При этом имперская политическая форма определяется не только как получающая «новый шанс» форма «естественной государственности» (79), но и как наиболее адекватная для расцвета культуры и цивилизации; в связи с этим признается необходимость существования Российской империи как одного из вариантов общемировой цивилизационной и культурной эволюции (68).

Квинтэссенцией взглядов на Империю как «судьбу России» (78), как «неизбежность» (61), как исполнение Россией непреложного долга перед человечеством и перед самой собой (55) (а также как единственный способ преодоления прошлой и современной «русской смуты») можно считать риторическое восклицание В. Аверьянова: «Так не лучше ли добровольно поднять бремя империи, а не продолжать растворять свою цивилизацию в кислоте вялотекущей Смуты? (Чтобы потом когда-нибудь, как щенки, сунутые носом в собственное дерьмо, возвращаться в империю под давлением уже непреодолимых обстоятельств)» (1)…

Даже такой, предельно краткий и поверхностный экскурс в современное состояние непримиримых споров о понятии «империя» применительно к цивилизационной специфике России вынуждает согласиться с высказыванием живого классика «Imperial Studies» британского историка Д. Ливена: «ИМПЕРИЯ – ЭТО СИЛЬНОЕ И ОПАСНОЕ СЛОВО. Оно имеет богатую и неоднозначную историю. Сегодня, как и в прошлом, оно носит весьма различные полемические оттенки» (46, 635).

Но как бы ни было «опасно» употребление слова «империя», невозможно не согласиться и с другим авторитетным западным специалистом А. Каппелером, справедливо подчеркивающим, что Россия, «с ее невероятным этническим разнообразием, охватывающим Европу и Азию, четыре мировые религии и целую шкалу различных образов жизни и экономических укладов», есть не что иное, как «империя». Следовательно «взгляд на историю России как на историю национального государства ошибочен, и такой подход неизбежно приведет к заблуждению…» (36, с. 8–9).

Выражая солидарность с мнением, что империи не являются «дурным прошлым» человечества, не исключением, а «правилом всемирной истории» (17, с. 7), и учитывая, что все попытки «понять имперскую Россию»26 крайне осложняются болезненно острой неоднозначностью самого понятия «империи» и чрезвычайно широким диапазоном его употребления27, сделаем несколько уточнений, что же все-таки понимается под Империей нами.

Империя – это государство, осознавшее свою роль во всемирной истории и целенаправленно выполняющее ее как миссию, находящуюся превыше локальных («всего лишь государственных») интересов. Или, как сформулировал определение империи (ставшее одним из наиболее часто цитируемых в самых разных патриотических текстах) современный православный публицист М. Юрьев: «На самом деле империя – это любое государство, у которого есть какой-то смысл существования, помимо самоподдержания. Россия без такого смысла существовать не может» (105; 106).

Представляется, что в основе исторического существования любой Империи лежит идея служения Императиву, объединяющему населяющие ее народы во имя реализации Добра и противостояния Злу. В рамках такого понимания Империи, она, пожалуй, единственный реально возможный в истории государственный синтез онтологических и аксиологических представлений человека: Империя – это государственная форма осмысленного бытия человека и общества. Это наднациональная суперэтническая форма объединения народов в единое социокультурное пространство («центр мира»), в котором их бытие вписано во вселенский, провиденциально-эсхатологический контекст. Это форма опосредованной власти Императива, являющегося общезначимым нравственным предписанием для имперообразующей нации и включаемых в нее народов, определяющего смысл и цель индивидуального и сверхличностного существования человека и человечества в истории.

Всякое государственное образование, претендующее на роль Империи, исходит из монополии на подлинную Идею, предлагаемую массам в качестве истины, способной служить антиэнтропийным идеологическим фундаментом общества на данном этапе истории. Наличие Идеи, способной объединять и вести массы, является нормой существования империи. Именно Идея дает и государству, и человеку ощущение причастности к Истории, радость и утешение от осознанного Служения чему-то значительно более великому, чем всего лишь частные интересы. Империя – это не просто «большая семья», это семья, которая знает (или полагает, что знает) смысл жизни и дарит причастность к нему всем своим членам. Каждый отдельный народ (как и отдельный человек), идентифицирующий себя с Империей, получает возможность обрести ценностную полноту социального бытия в служении Великой Целостности, найти надежную опору, находящуюся вне времени (тем более, вне всяких смутных времен), приобщиться к Вечности.

В этом смысле Империя есть утопия. Но это работающая, и как показывает история, эффективно работающая утопия. В таком контексте имперская идея является демиургом российской истории, а причастность к ней определяет степень эфемерности или жизнеспособности различных политических сил в борьбе за власть и будущее России (52).

Однако в самом существе империи заложен изначальный антагонизм между утопическим стремлением к воплощению идеальных ценностей и невозможностью их совершенной реализации на практике, в ценностях конкретно-исторических. В этом взрывоопасном взаимопроникновении утопии и реальной истории кроются и причины устойчивости империй, и причины циклически повторяющихся имперских кризисов – смут.

Жизнь империи, ее исторические циклы могут быть рассмотрены как поверхностное проявление скрытых процессов, подспудно вызревающих в толще общественного сознания. Хранителем и выразителем базового минимума имперских ценностей является народ, который, с одной стороны, является строителем империи, с другой – сам становится ее фундаментом. В рамках такой модели понимания Имперскости, народные массы обеспечивают статику функционирования империи, а элиты – динамику. Если действия элит явно вступают в конфликт с основополагающими ценностями народа, ставят под угрозу историческое бытие Империи – наступает Смутное время.

Тогда на сцену истории вынужденно вступают народные массы, в «нормальное» историческое время относящиеся к политике индифферентно. Движущей ими силой выступает негативизм, являющийся показателем иммунного статуса имперского организма. Особая роль в этом механизме принадлежит массовому сознанию, активизирующемуся в кризисной ситуации. Оно становится полем борьбы за империю, в нем и коренятся ее дух и кровь. Если смысловым стержнем Империи признать именно ее идеократический компонент, то борьба за власть в Империи есть, прежде всего, битва за идею (также как борьба Империй есть борьба Идей). Не учитывать этого не вправе власть, претендующая на историческое будущее в России. Собственно, пара «Смута – империя» и образует диалектическое единство основного конфликта русской истории, определяя своеобразие пресловутой «русской системы» и ее цикличность.

Давно известно, что в России только две «большие беды»: дураки и дороги. Но есть еще и мнение, что страшнее дураков и дорог – дураки, указывающие дорогу. По поводу последних В.П. Булдаков в свойственной ему язвительно-ироничной манере пишет об особой опасности для исторического осмысления смуты «”искренних” патриотов». По его беспощадной формулировке, именно «это беспроигрышное в России амплуа особенно легко осваивает закомплексованный природный дурак» (19, с. 687). По нашему мнению, не стоит всех, кто верит в историческое предназначение России, записывать в этот действительно многочисленный лагерь. Выбор России не сводится к двум изведанным ею крайностям: либо уже не раз демонстрировавший свою несостоятельность в российских условиях бессильный бес либерализма, либо куда более эффективный грозный дьявол верховного беспредела. Подмечено, что без «концепции, которая органично сочетала бы в себе элементы либерализма и приверженность самоценной российской государственности» современная российская власть «не сможет возглавить политическое преодоление "смуты". И тогда новый узел русского традиционализма завяжет другая – нелиберальная – власть, причем на пути к этому Россия может испытать еще весьма ощутимые утраты» (2, с. 103).