9+1 - Алексей Астафьев

Вспомнил! В маленьком фотоальбоме, стоящем на полке «колобковского» секретера нашлось нужное документальное свидетельство. Лето, природа, местечко близ Пестово, недельный поход с палатками, на переднем плане Велимир кидающий в угли картошку, сзади – старенький пассат-универсал, а на его черной раскаленной солнцем крыше они самые. Сушатся. Поход в честь пятилетия группы радикального ЦИГУН. Вечером того же дня пришли местные нахальные увальни с деревни. Один из них попросил полтинник до среды, он же сказал, что вопрос, в общем-то, риторический. Понятное дело, сказал он это иначе, своими деревенскими словами. На что последовала разнообразная реакция учеников – кто раздражился, кто приготовился к нелепой стычке, а кто банально испугался. Велимир не стал торопить события, такая ситуация – отличный индикатор зрелости для своих птенцов. Федор Кучин, практикующий с Велимиром с первого дня, стушевался. А вот Колька Боков нет. Он подошел вплотную к деревенской мафии, улыбнулся, достал стольник и положил его в нагрудный карман.

– Братва, садитесь, у нас малость винишка есть – раскатаем, а потом поговорим о деньгах.

Мужики замялись во внезапном приступе человечности, от которого они сами по ходу опупели, так как лет сто его не встречали в своем окружении. Колян достал откуда-то гладкую, отполированную досочку, ловко расставил на ней комплект стограммовых стопок и как заправский бармен разлил вино по меркам; умудряясь в промежутках между разливом подкидывать открытую бутылку высоко-высоко в воздух, ловить ее с закрытыми глазами, и снова подкидывать.

– Ух ты! – вырвалось искреннее восхищение у мохнатого гоблина с перекошенным лицом – от губы до глаза тянулся белый толстый шрам – верный признак семейного неблагополучия.

– Молоток, – неброско отметил Велимир. А про себя подумал – ну и ну, охренеть как круто!

– Шарлатан9, – сказал второй новобранец, тот, что похитрей и понаглей.

Впрочем, трюк Коляна оценили все.

Тостов не говорили. Велимир пить не стал – у него не оказалось желания. Федя, набравшись стойкости, родственной маханию кулаками после драки, смело спросил у мохнатого:

– Что – на колчаковских? – и провел кривую от губы до глаза на своем примере-лице.

– Лошадь в детстве уе… ла, – не пропитываясь премудростями первопричин задавания вопросов пресно ответил Егорыч.

За его солдатским ремнем с надраенной до одурения бляхой торчала скрученная плеть. Ее рукоять была кривой, очень гладкой и приятно блестящей. Федя подумал – наверно так надо, чтоб кривая была. Коля решил, что Егорыч – неотесанная деревня. А Егорыч никогда не думал о такой ерунде, он ее не видел. Начищенная бляха – символ веры! Это не понты и не пижонство – это памятник армейскому маразму и долбо… му. И сей военный секрет известен всем. Но как бы там ни было, армию признают чуть ли не самой достойной школой жизни. Кузницей мужества и оптимизма! До седых волос вспоминают ее – чуть ли ни день в день. Тяжело, плохо, страшно, блевать охота от толчков, паленого спирта и одеколона под три аккорда – но так выходит, что кроме армии по большому счету и вспомнить нечего-с. Чтоб вспомнить, так вспомнить – с задором! Эх! Одна она была настоящая! Чтоб мужчиной крепким стать – надо армию сверстать! Так говорят некоторые, ставшие мужиками мужики своим горемычным женам, пьют по-черному, гуляют напропалую, бьют их за это и напоследок в неоспоримое доказательство своей мужественности ходят на зимнюю рыбалку или смотрят футбол. Надо же как-то смазывать мужицкие мокнущие раны и спасаться от необъяснимой ненависти к жизни! А еще дети… Дети для мужиков – это способ не сгнить душе заживо и иметь оправдательную надежду на лучшее, пусть даже это лучшее – организация родительских похорон.

Так… Бляха, значит, была блестящая у Егорыча, а Егорыч, стало быть, оказался пастухом… Вот ведь бляха-муха, получил копытом по роже – держался бы подальше от скотины, так нет! Пастух! Только пастух – это совсем не профессия. Пастух – это одиночество, пьянка и голод, в триединстве своем порождающие жуткую боль в груди. Спасибо бляхе – ее блеск сродни бальзаму на душу.

Второй просил наливать до краев – он так, видишь ли «привыкши», не жалко ведь «говна такого». А Егорыч пил как наливали. После второй он стянул кирзовые сапоги, размотал портянки, понюхал их и повесил на зеркала машины проветрить. Ноги у Егорыча были какие-то рельефные и с наростами, отовсюду выпирали преувеличенные округлые костяшки, а сквозь дырявые носки без всякого стеснения выглядывали обугленного вида пористые ногти толщиной в полсантиметра.

– Махнемся? – кивнул Велимир на портянки, а следом на свои шерстяные носки.

– Давай! Смеешься, небось?

– Смеюсь, – ответил Велимир, смеясь, – но не шучу.

Егорыч довольно заулыбался. Как ребенок с мороженым. Боль в груди, боль в груди… да ну ее в жопу! Отличный мужик, – подумал он про Велимира.

– Ладно, нам пора, – сказал наглый, едва в бутыль залетел ветер, – полтинник-то до среды одолжите хоть? Не в службу, а в дружбу, а, мужики?

– Не надо ничего, – твердо как об камень стукнул Егорыч, – спасибо за угощеньице, не держите зла, если что.

Второй запричитал, замямлил чего-то, забубнил – а толку-то, Егорыч зашаркал по дороге, не оглядываясь назад. Прихвостень пометался-потерся, махнул рукой, с укором посмотрел на горожан, матюгнулся, и, не прощаясь, засучил следом.

Ξ

– Коль, приветик.

– Привет, Велимир.

– Дело есть срочное, как только сможешь, закрывай все хвосты и мчи в Пестово. Егорыча помнишь? Пастуха?

– Помню.

– С ним что-то не так. Выручать надо мужика…

– Понял.

– Вопросы?

– Нету.

9. Жизнь седьмая. Россия 1500—1560 гг. Мужчина

– А ну заткнись, сука! Не голоси, я сказал!

– Тятенька, вы матушку простите, я ее попутал, я глупый черт…

– Степушка беги, сынок…

Выхватив из-за пазухи плеть, я точным хлопком огрел первенца по спине, свалив оземь.

– Не тронь ребенка, ирод…

– Не смей разявить, баба, – сильным ударом в левую скулу я уложил стерву на вереньки с репой.

– Маменька, молчите, прошу вас, тятьку ли не знаете? Изуродует нас – глазом не моргнет, будет с нас чучела огородные варганить.

Степке спину садило крепко, однако он не канючил. Гордилась им мамка и всегда внимала его словам. Голова у Степки что надо, смекалка как у отца.

– Господи, за что же наказание такое, – сглотнув металлическую слюну, стенала Прося, – Степ, прости сынок, ведь не хотела его злить-то. Гроза вроде сторонкой прошла, а молоко прокисло, вот и попалась под горячую руку.

Я страсть, как поперечины моему слову не люблю, а она сумлеваться вздумала, молоко пробовать зачала, во дура набитая, будто не знает, что лучше меня не заводить. Накипевшая злоба искала выхода и клокотала язвенным раздражением.

Крепостные усердно копошились в поле, искоса поглядывая на нас и мелко крестясь Богородице. Вот, дубины стоеросовые, за дурака меня держат… Ща вы у меня схлопочите, ща доберусь и до вас, окаянные.

– Ну что, дурила соломенные, помышляете, что проделки ваши мне ни к чёму, а? Али хитрость вашу простолюдинову мне не осилить? У-у-у, навозники, хоронитесь, кабы сможати…

С плеткой я не разлучаюсь ни днем, ни ночью. Словно руку – чую каждый ее взмах. Как пошел крестьян охаживать, только тряпки заскрипели, наливаясь кровью да страхом животным.

– Что-о-о? З-зверушки мелкие, есть охота барина дурачить? Али будя?

– Смилуйся, Тарас Прокопич, Христом Богом заклинаем. Умысла дурного не носили, что глазели да крестились – то от страху стушевались. Знать, незаперво плетушку-то барскую испробывать. Вона с прошлой середы сесть насилу можем.

– Ну-ка челядь, на колени стать…

Отпускает вроде. Ф-ф-ух. Гараз мне по нутру поля мои широкие – горизонта мало, не окинуть враз.

– Ниже кланяться! До земли! Ну!? Букашки сраные, вши земляные.

Больно девка мне одная приглянулась – грудастая такая, губы спелые.

– Эй, Серпунюшка, ладно ли пироги печешь?

– Как умею, господин, не мне судить.

– Что б на кухне моей засветло была.

В толпе мужицкой сверкнул яростный взгляд. Ой, не к добру.

Сердце мое загудело, забилося. Аж ладошки увлажнились от похоти. Мысли запрыгали: «Ну, девка, держись у меня… Лишь бы сама не опростоволосилась… Да не-е, не похожа на таку.. А хрен ее знает, все одна бабья порода, что им в башку втемяшится – не разберешь.»

Лихо запрыгнув на коня, я поскакал к Федору Васильевичу Соколову – вельможе главному по всей волости. Прыти коню не искать, добрый конь! Десяток миль проскакали за здорово живешь. Конюх выскочил как по заказу! Вот это я понимаю обхождение! Не чета моёму-то Данилке конопатому.