Если бы я была королевой… Дневник - Мария Башкирцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Правду говорят, что поцелуй в губы… Запрокинув голову, зажмурив глаза, уронив руки, я не могла от него оторваться…
– Ох, – сказала я в конце концов, – вы говорите, ничего…
– Уже не говорю. Но погодите, мы опять забыли поговорить, давайте будем серьезны и поговорим о наших делах.
– Да, поговорим.
– Прежде всего, как нам быть – вы завтра уезжаете? Не уезжайте…
– Невозможно: тетя… <…> Она добрая, но она не согласится. Так что… прощайте навсегда…
– Нет, нет, я приеду в Ниццу.
– Когда?
<…>
Мы пустились в обычные банальности влюбленных – банальности, которые бывают божественны, если любишь по-настоящему.
– Ах, право слово, – говорил он, – как прекрасно будет прожить жизнь вместе… Да, прожить жизнь вместе с вами, всегда вместе, у ваших ног… обожая вас… Мы состаримся оба, станем седые, дряхлые, но по-прежнему будем любить друг друга. Да, да, да, дорогая!..
Из осторожности я держала его за обе руки и напоминала ему, что нужно вести себя хорошо.
– Да, да, моя… моя дорогая, – говорил он и не находил других слов, и эти, такие пошлые, в его устах звучали с невыразимой лаской. Он смотрел на меня, молитвенно сложив руки на груди. <…>
– Как я вас люблю! Как вы прекрасны! Как мы будем счастливы!
Вместо ответа я обхватила его голову руками и поцеловала его в лоб, в глаза, в волосы.
Я это сделала больше для него, чем для себя.
– Мари! Мари! – закричала сверху тетя.
– Что такое? – спросила я спокойным голосом, просунув голову в дверцу, ведущую на второй этаж, чтобы казалось, что голос идет из моей комнаты.
– Уже два часа. Спать пора.
– Я сплю.
– Ты разделась?
– Да. Позвольте мне дописать.
– Ложись.
– Ложусь, ложусь.
Я спустилась и обнаружила, что на нашем месте никого нет: бедняга спрятался под лестницей.
– Теперь, – сказал он, вернувшись ко мне, – поговорим о будущем.
– Давайте поговорим.
– Где мы будем жить? Вы любите Рим?
– Да.
– Тогда будем жить в Риме, но отдельно от моей семьи… одни.
<…>
Он опустился к моим ногам и говорил и говорил такое, что я удвоила бдительность и усадила его рядом с собой… Нет, это была не настоящая любовь… когда любовь настоящая, невозможно сказать или сделать ничего пошлого или гадко-вульгарного… В глубине души я чувствовала себя недовольной…
– Ведите себя хорошо.
– Да, я послушный, – сказал он, молитвенно сложив руки, – я почтительный, я вас люблю.
Любила ли я его на самом деле, или просто голова у меня кружилась? Кто знает? Хотя если уж закралось сомнение… сомнений больше нет… Как бы то ни было… волнение, все эти любовные слова… темнота, а еще, может быть, что-то такое, чего я не понимаю… я склонилась ему на плечо, окружив себя его двумя руками, как поясом, и прикрыла глаза.
– Я вас люблю, я вас люблю! – сказала я вне себя и прижала обе его руки к своему сердцу.
Он ничего не ответил и прислонил голову к лестнице рядом с моей головой. Может, он не понял, какое значение я придавала этим словам… может быть, они прозвучали для него вполне естественно…
Мое сердце замерло, руки упали… это был, конечно, упоительный миг… он, вероятно, был в таком же восторге, как я: он застыл так же, как я, и, не произнося ни слова, [вычеркнута строка] я только чувствовала, с каким трудом он дышит, по тому, как поднималось его плечо, к которому я прильнула. Но мне стало страшно, я чувствовала, что теряю голову…
<…>
– Пора идти, – сказала я, резко отстранившись.
– Уже!
– Пора.
<…>
В эту минуту я услыхала тетю, которая увидела, что у меня по-прежнему горит свет, и всполошилась.
– Вот слышите, – сказала я, вырвавшись из его рук, – уходите, спокойной ночи, – и, обхватив его голову руками, последний раз поцеловала его в губы и убежала на лестницу, не оборачиваясь.
Такое окончание сцены я где-то уже читала… Фу, издеваясь надо всем, я унижаю себя. Неужели я всегда буду собственным критиком – или это потому, что я совсем не люблю?
Среда, 24 мая 1876 года
Меня разбудили в полдень… <…>
– Антонелли прислали человека, который наводит о тебе справки, – выпалила мама.
<…>
– Не говорите об этом, прошу вас, – сказала я, все больше и больше мрачнея, – из всего этого не выйдет ничего, кроме новых неприятностей и унижений.
– Подумаешь, – сказали мама и тетя, – ну что за беда! Мы их не очень-то желали, мы о них и плакать не будем. Если они будут дурака валять, мы и без них обойдемся!
– О, вот как вы рассуждаете, – горько сказала я. – Согласиться или отказать – это другой вопрос, но терпеть все эти унижения… Не перебивайте меня! Все мои огорчения и горести – одно воображение, говорите вы. По-вашему, что за беда, пускай я не принята в обществе, это мне не помешает сделать хорошую партию, а в конечном счете только это и нужно. Я с вами согласна, но это мое воображение как раз и мешает мне сделать хорошую партию. Вы говорите, вот и хорошо, обойдемся. А что же мне остается? Выезжать в свет я не могу, замуж не могу… <…> так что же мне остается? В монастырь идти! Отвечайте!
<…>
– Поезжай в Россию, привези сюда отца, он тебя повсюду представит.
– Я могу попытаться, но я кашляю, я больна, я умру.
– Лечись, – мягко сказала Дина.
– Не стоит труда, игра не стоит свеч. Зачем мне такая жизнь!
<…>
Сегодня вечером перед уходом я поцеловала маму.
– Она целуется, как Пьетро, – сказала мама, рассмеявшись.
– Значит, он тебя целовал, – со смехом заявил мне Валицкий, воображая, будто сказал чудовищную несообразность; мне стало совестно и даже, пожалуй, стыдно.
– Ах, Валицкий, – сказала я таким тоном, что мама и тетя обернулись к нему с упреком и неодобрением.
– Чтобы нашу Мари поцеловал мужчина! Нашу гордую, строгую, высокомерную Мари! Да ведь она так возвышенно обо всем об этом рассуждала!
Про себя я сгорала со стыда.
В самом деле, почему я пренебрегла своими принципами? Не могу согласиться, что из слабости, из увлечения. Если я с этим соглашусь, перестану себя уважать! И не могу сказать, что меня на это подвигла любовь.
Мне это доставляло удовольствие. Причина та же, по какой я позволяла ему касаться ногой моей ноги.
Главное – прослыть недотрогой. Все так привыкли к моей неприступности, что не поверили бы собственным глазам. А я сама столько раз рассуждала о своих твердых правилах, что, не будь дневника, тоже бы не поверила.
Кстати, поддаваться можно только тому мужчине, в чьей любви вы уверены: он не выдаст, а с теми, которые просто ухаживают, нужно держать ухо востро.
С серьезным, влюбленным мужчиной будем легкомысленны, а с легкомысленным – строги.
Господи, как я довольна, что написала именно то, что думаю!
<…>
Воскресенье, 28 мая 1876 года
<…> Читаю Горация и Тибулла. Тибулл пишет только о любви, мне это подходит. А кроме того, параллельно с латинским текстом у меня в книге дается французский, это полезное упражнение.
Почему здесь нет Антонелли?
Лишь бы только вся история с замужеством, которую я затеяла из легкомыслия, не навлекла на меня неприятностей! Я так боюсь! Не надо было ничего обещать Антонелли. <…>
Вторник, 30 мая 1876 года
<…>
Значит, для меня ничего нет. Ничего. Жить отверженной и не видеть никакого выхода из этой отверженности. Я не понимала, что никто не захочет взять меня в жены. Меня оглушали моими «успехами», не мешали мне смеяться и шутить, слушать, как мне толкуют о любви, думать, что все это для меня возможно, но лучше бы мне показали, какая я дурочка. Да, за мной ухаживают, я хорошенькая, но на мне не женятся.
<…>
Как прав был Исаевич[41], говоря, что в России мы бы по-прежнему занимали положение, которое принадлежит нам по праву, потому что там нас знают, – «а за границей вы всегда будете новыми людьми, иностранцами, никому не знакомыми…». Да, он был прав, в России можно было бы жить, как все харьковские или полтавские дворяне. Там мы дома, там нас знают, мы такие же, как все, у нас есть свое место в обществе.
<…>
Среда, 31 мая 1876 года
Вчера я даже не могла писать, а это доказывает, что я была в совершенно необычном состоянии, потому что я привыкла жить и думать, все записывая. <…>
Бывают же на свете совпадения! Читаю Ларошфуко и нахожу у него многое из того, что я здесь пишу. Я-то воображала, будто придумала что-то новенькое, а на самом деле все это известно и сказано уже давным-давно. <…>
Потом читала Горация, Лабрюйера и еще кого-то. <…>
Меня беспокоят глаза. Во время занятий живописью приходится по многу раз прерываться – ничего не вижу. Я слишком утомляю зрение, потому что все время рисую, читаю или пишу. Сегодня вечером пересмотрела свои конспекты классиков, это меня увлекло. А потом обнаружила очень интересный труд о Конфуции в переводе на латынь и французский. Ничего нет лучше, когда ум занят делом: работа побеждает все, особенно умственная работа. <…>