Дорога особого значения - Александр Александрович Тамоников

что немаловажно, лишенный всяческой надежды выйти на свободу досрочно или хотя бы дотянуть до конца срока. Таких, как он, прежде времени на свободу не выпускают, а в лагере с таким сроком не выживают. Да и лет этому Осипову немало, чтобы надеяться дотянуть до дня освобождения. По сути, его двадцатипятилетний срок — это пожизненный срок. Из чего сам собой проистекает вывод, что лучшей кандидатуры Сальникову не найти. Уж он-то, этот Осипов, обязательно ухватится за возможность выйти на свободу!

Заключенного Осипова привели в кабинет начальника лагеря через полчаса. Отпустив конвоира, начальник лагеря остался с заключенным один на один. Внешне Осипов выглядел так, как и большинство других зэков: он был худ, небрит, сутул, в рваной телогрейке, замызганных ватных штанах и зимней шапке из жесткого черного ворса, которую он тут же поспешно сдернул с головы, как только оказался в начальничьем кабинете. Потому что так полагалось. Взгляд у него был злобный, настороженный, цепкий, хотя в глаза Сальникову он старался не смотреть, потому что, опять же, так полагалось: нельзя было заключенному смотреть в глаза ни лагерному охраннику, ни контролеру, ни тем более самому начальнику лагеря. И не потому, что существовал какой-то официальный запрет, а просто взгляд в упор мог быть расценен как неповиновение, а это для заключенного грозило всяческими неприятностями. Блатные, правда, ничуть не боялись смотреть в глаза лагерным начальникам, они, наоборот, даже бравировали этим, но то блатные. Про них другой сказ.

Вот и сейчас: оказавшись в начальничьем кабинете, заключенный, не глядя открыто на начальника лагеря, тем не менее периферийным зрением поглядывал на него и зыркал туда-сюда по кабинету. Для чего его, Осипова, привели к самому «хозяину», что такого он натворил и что его ожидает?

Сальников между тем не спешил начинать разговор. Он изучающе смотрел на Осипова и размышлял, с чего ему начинать, какие первые слова произносить и каким тоном, какое при этом у него должно быть выражение лица и даже — стоять он должен в это время или сидеть. От этого зависело много чего. В конце концов, как начнешь разговор, так его и продолжишь.

— Ну? — спросил наконец Сальников у Осипова.

Тот встрепенулся, опомнился и доложил о себе, как и полагается: назвал фамилию, имя и отчество, статьи, по которым осужден, и срок заключения.

— Ладно, — махнул рукой начальник лагеря. — Все твои заслуги мне известны и без твоего доклада.

Он решил быть отчасти фамильярным по отношению к заключенному. По его мнению, умеренная фамильярность лучше всего располагала к беседе на столь непростую и острую тему.

— Садись, — указал Сальников на стоящий в углу и привинченный к полу табурет.

Осторожно и недоверчиво ступая, заключенный прошел к табурету и сел на самый его краешек. Он был по-прежнему насторожен.

— Ну, и как тебе сидится? — с ироничной улыбкой спросил Сальников. — Я имею в виду не табурет, а в широком смысле.

— Как и всем, — хриплым голосом ответил Осипов.

— А тебе лично как?

— Нормально.

— Какие-то жалобы, претензии, просьбы имеются?

— Нет, никаких, — ответил Осипов, и в его голосе ощущалась скрытая тревога. Потому что с каких это пор сам начальник лагеря стал интересоваться жизнью отдельного заключенного? Здесь что-то явно не так.

— Значит, говоришь, все тебя устраивает? — продолжая иронично улыбаться, спросил начальник лагеря.

— Устраивает, — подтвердил заключенный.

— Вот как, — с нарочитым удивлением произнес Сальников. — Устраивает… А тогда как же понимать твои преступные разговоры?

— Какие преступные разговоры? — дернулся на табурете Осипов. — О чем это вы, гражданин начальник? Я честно работаю, положенную норму выполняю…

— Так я говорю не о твоей честной работе, а о твоих разговорах, — спокойным тоном пояснил Сальников. — Ну, которые против советской власти…

— Никаких таких разговоров я не веду! — В голосе Осипова ощущался уже явный испуг. — Работаю, норму выполняю…

— А вот у меня есть сведения, что ведешь, — все тем же спокойным, почти безразличным тоном возразил начальник лагеря. — Собираетесь после работы в своем кругу и шепчетесь… Каждый о своем. К примеру, ты надеешься на скорую победу фашистской Германии. Победит, значит, Германия, и нас, то есть вас, заключенных, тотчас же и освободят. Или вы сами себя освободите, потому что некому будет вас охранять. Вот такие, стало быть, твои речи в узком кругу заключенных по политическим статьям. Или, скажешь, не было таких разговоров?

— Не было! — ответил Осипов. — И быть не могло! Клевета все это, гражданин начальник! Для чего мне такие разговоры? Я работаю, норму выполняю, а потому паек получаю полностью… Что мне еще надо? Я встал на путь исправления и надеюсь своим честным трудом и поведением… — Он не договорил.

— В моем кабинете все так говорят, — сказал Сальников, не меняя тона. — А там, — он указал рукой куда-то в сторону, — ведутся совсем другие разговоры. Вредные разговоры. Преступные. По сути, злобная агитация против советской власти.

— Ничего такого я не говорил, — упрямо повторил Осипов.

— Говорил, — убежденно произнес начальник лагеря. — А иначе — для чего тебя ко мне доставили? Или, может, ты думаешь, что у меня нет среди вашего брата своих ушей и глаз? Есть, и немало. Ты говоришь, а они слушают, смотрят и мне докладывают. Во всех подробностях!

Сальников встал из-за стола, прошелся по кабинету, для чего-то переложил папки на столе, еще раз прошелся и остановился напротив Осипова. Зэк также попытался встать.

— Сиди, — сказал начальник лагеря. — И слушай меня внимательно. И делай выводы, если, конечно, ты на это способен. Те разговоры, которые ты ведешь, — это, как ты понимаешь, преступление. Тягчайшее преступление! Агитация против советской власти. Ну? А у тебя срок двадцать пять лет. И потому любой довесок к твоему сроку — это расстрел. Да-да, вышка! Потому что куда тебе больше добавлять? Ты понимаешь, о чем я тебе толкую?

— Я… — еще раз попытался возразить заключенный.

— Молчи и слушай! — прервал его начальник лагеря. — И вникай. Если я дам официальный ход таким твоим разговорам, то можешь заранее намазать себе лоб зеленкой. Потому что иных вариантов у тебя нет! Тут, понимаешь ли, ведется война против фашистских захватчиков, а какой-то заключенный Осипов в это же самое время ведет злобные разговоры против советской власти и надеется на помощь тех самых захватчиков! И я, как начальник лагеря, просто обязан доложить об этом по инстанции! Потому что в подведомственном мне лагере завелся убежденный, лютый враг советской власти.

— Никаких таких разговоров я ни с кем не вел! — в который уже раз попытался возразить Осипов, но сейчас в его словах ощущалась откровенная безнадежность. — Наговоры все это. Неправда…