Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - Игорь Мардов

Для проповеди полной перестройки всечеловеческого дома жизни, разумеется, необходимы четкие и принципиально исполнимые каждым правила. «Положение о непротивлении злому есть положение, связующее все учение в одно целое, но только тогда, когда оно не есть изречение, а есть правило, обязательное для исполнения, когда оно есть закон». И остальные заповеди Нагорной проповеди «должны иметь такое же ясное, приложимое к жизни значение, как и заповедь непротивления злу».

Заповедь любви к врагу – метафизический принцип, не могущий быть правилом, да еще обязательным для исполнения. И Толстой показывает, как шестая (по толстовскому счету пятая) заповедь Нагорной проповеди может быть превращена в правило, по которому не следует делать различия между людьми своего и чужого народа. «Творите добро врагам, делайте им то же, что и своим», – формулирует Толстой заповедь любви к инородцам в последней главе «В чем моя вера?».[39]

Заповедь любви к врагу интерпретируется Толстым в качестве правила для того, чтобы выразить закон всечеловеческого поведения, а не нормативный идеал чувства и душевного состояния существа, живущего в поле агапической жизненности. Для того чтобы строить новый всечеловеческий дом исключительно на жизни Сына человеческого, необходимо прежде объединить дома, построенные на жизни отдельных, всегда противостоящих друг другу Общих душ в составе человечества. «Возвеличивание» Сына человеческого само собой сводило на нет общедушевную жизнь, поприще которой Толстой и покинул ради этого «возвеличивания».

3(9)

Откровение тождества любви и жизни возникло у Толстого после написания «В чем моя вера?». Дело было так.

29 июля 1884 года в Ясную Поляну приехал некто Лазарев, околотолстовец первого поколения, про которого Толстой записал в Дневнике: «Журнальное образование и тщеславие. Христианство тронуло его только внешней стороной». Три дня Лазарев ходил за Толстым, мучил его разговорами и «меня пилил моей жизнью». Происходило это через полтора месяца после несостоявшегося ухода Толстого из дома, в дни лихорадочного состояния после этого. Речи и ригорические призывы Лазарева были крайне неуместны и раздражали Льва Николаевича. На вторые сутки Лазарев все-таки допек его. «Я разгорячился, – читаем в Дневнике. – Ходил усмирять себя и его. Но тщетно. Дело выяснилось… Много я узнал от этого странного человека. Главное, как ложно учение любви. Это не шутка, что я ненавижу любовь, как учение. Любовь есть сама жизнь, цель, закон, а они и Павел, и непонимающие учения Христа выставляют ее правилом. Как правило, это величайшая ложь» (49.116).

И на следующий день: «Думал о постепенности требований природы: пищи и труда, собирания семени и отдачи его и (мне кажется) собирания и передачи его. Любовь же не входит в этот ряд, потому что любовь есть сама жизнь, которая достигается естественными удовлетворениями этих требований» (84.116).

Любовь не требование жизни, не приложение к ее цели или закону, которое можно выставлять для исполнения, не правило о том, как надо или не надо поступать в жизни (так понимал Лазарев). Любовь достигается удовлетворением естественных требований того, что есть жизнь. Это не любовь к кому-то и не любовь чего-то. Это любовь, которая есть самая жизнь.

Прозрение Толстого в то, что «любовь есть жизнь», стало основанием развития мысли трактата «О жизни».

Глава первая трактата открывается словами:

«Живет всякий человек только для того, чтобы ему было хорошо, для своего блага. Не чувствует человек желания себе блага, – он и не чувствует себя живущим. Человек не может себе представить жизни без желания себе блага. Жить для каждого человека все равно, что желать и достигать блага; желать и достигать блага – все равно, что жить».

Определения «истинной жизни, открытые людям величайшими умами человечества», читаем дальше, все одинаково основываются на получении и достижении истинного блага. «“Жизнь – это любовь к Богу и ближнему, дающая благо человеку”, сказал Христос, включая в свое определение все предшествующие».

В «Соединении и переводе четырех Евангелий» и «В чем моя вера?» утверждается, что Бог по любви Своей дает чудесное благо жизни человеку, изливает на него Свою любовь, наполняет его Своей любовью, которая побуждает человека и любить Бога ответной любовью, и осуществлять метафизический мир внутри Сына человеческого, и любить ближнего, «как его самого». Тут Толстой заострен не на метафизических вопросах, к области которых он отнес и вопросы любви самой по себе, и не на том, чтобы по-богословски свести концы с концами, а на практике «учения о жизни человека», то есть на пяти линиях этической жизни, указанных в Нагорной проповеди.

И в «О жизни» благо человеку дается любовью, но не любовью Бога, а любовью человека к Богу и ближнему. Эта создающая благо человека любовь есть его жизнь. Любовь в «О жизни» – не метафизический принцип, а основополагающее положение учения о жизни человека, вернее, жизни высшей души в человеке.

В «Соединении и переводе четырех Евангелий» Толстой еще только полюсует Структуру внутреннего мира человека. В «О жизни» Структура человека составлена из двух душ. Сын человеческий в труде Толстого о Евангелиях безличностен,[40] один и тот же в разных людях и принципиально противопоставляется «личностной жизни» человека, «жизни личности». Прозрение о тождественности жизни и любви изменило представления Толстого о безличности пласта духовной жизни человека. Но понятие «личностности» отнесено Толстым к низшей душе и уже срослось с ним, и поэтому Толстой в трактате «О жизни» изменяет терминологию: вводит вместо «личности» понятие «животной личности», а для обозначения личностности высшей души использует понятие «особость». Высшую душу человека Толстой называет здесь и «своим особенным я», и «разумным существом» человека, обладающим «особенным отношением к миру» и особенным «духовным образом».

По своей небесно-земной природе высшая душа человека двоится. Это и не может быть иначе. Высшая душа и личностна, и (с точки зрения земного человека) безличностна. Но в «О жизни» высшая душа в максимальной степени личностна.

В трактате «О жизни» изъята вся мистика. О Сыне человеческом – ничего нет, один невнятный намек в конце 3-го Прибавления к книге,[41] да и то понятный только для автора или для тех, кто изучает неведомые для современников построения Толстого в «Соединении и переводе четырех Евангелий».[42] Метафизика в «О жизни» есть, но это не метафизика любви, а метафизика «разумного сознания», заменившего прежнее понятие «Разумения жизни».[43]

«Разум» или «разумное сознание» у Толстого – это не то, чем люди пишут философские критики, не то, что создает науку и цивилизацию. Впервые «разумное сознание» по Толстому проявляет себя в человеке не тогда, когда он начинает мыслить, а в сознании своей смертности. Такое сознание не всегда приходит даже в старости, у большинства неявно обнаруживает себя в зрелости, иногда чрезвычайно остро является в юности, но никак не раньше. Сознание смертности, «я – умру!» – отчетливо личностное сознание. Живя далее, напоенный опытом человек открывает в своем «разумном сознании», что наслаждения не могут удовлетворять его жизнь и наполнить ее смыслом. И это – совершенно личностное открытие, действительное прежде всего для самого себя. «Разумное сознание», говорит Толстой, сознает «основное противоречие жизни» в себе, отрицает блага своей животной личности и в конце концов утверждает благо своего духовного Я. Конечно, все эти личные прозрения при желании можно расширить на все духовные Я и на животную личность как таковую.

«Спрашивая себя о происхождении своего разумного сознания, человек никогда не представляет себе, чтобы он, как разумное существо, был сын своего отца, матери и внук своих дедов и бабок, родившихся в таком-то году, а он сознает себя всегда не то, что сыном, но слитым в одно с сознанием самых чуждых ему по времени и месту разумных существ, живших иногда за тысячи лет и на другом конце света. В разумном сознании своем человек не видит даже никакого происхождения себя, а сознает свое вневременное и внепространственное слияние с другими разумными сознаниями, так что они входят в него и он в них». Что не мешает и ему, и другим обладать собственным стилем разумности сознания.

Истинная жизнь человека, то есть жизнь его высшей души, проявляется в его «разумном сознании».[44] «Разумное сознание» у Толстого есть не что иное, как сознание жизни высшей души, сознание высшей душою себя живой, живущей в человеке. «Разумное сознание» проявляет жизнь высшей души относительно жизни животной личности. «Истинная жизнь человека, проявляющаяся в отношении его разумного сознания к его животной личности, начинается только тогда, когда начинается отрицание блага животной личности. Отрицание же блага животной личности начинается тогда, когда пробуждается разумное сознание».