Историки железного века - Александр Владимирович Гордон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что из себя представляла революционная романтика 20-х в окружении Старосельского? Новосельская, в 12 лет прочтя «Двенадцать» Блока, сделалась, по словам дочери, «пламенной революционеркой», в 14 вырезала на гимназической парте «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем» и ушла на Гражданскую. А через год, в 1921-м приехала в Москву, и Старосельский повел ее поступать в Университет. Она пришла босая с венком полевых цветов на голове. Ей очень хотелось «отрешиться от старого мира», она начала с имени-фамилии[185]. Я.В. выступил крестным отцом: «Я – Старо-сельский, а ты будь Новосельская». Так всю жизнь и прожила[186].
Вспоминая эти годы спустя десятилетия, Нелли (такое имя она себе дала) Александровна подчеркивала кажущееся несоединимое тогдашнего состояния души: «комсомольство» и мир «униженных и оскорбленных» Достоевского (из этого романа и имя, которое дала себе Новосельская), поэзия Есенина и чувство жертвенности.
Революционная романтика оттеняет в данном случае особый душевный настрой, складывавшийся в целостный человеческий тип. То были безусловно люди с широким кругозором и интересами, богато и разносторонне одаренные. И подлинное богатство натуры привлекало к ним окружающих.
Красноречивы воспоминания Анны Аркадьевны Долининой о Старосельском. Завзятый театрал, фанатичный любитель оперы: приехав в Ленинград после первой «отсидки», не упускал случая для похода в оперу. Посетил он ленинградскую оперу и после второй «отсидки», игнорируя возможность «засветиться» (что и случилось в конце концов). Интеллигентный веселый человек, склонный к розыгрышу, эскападам и романтическим увлечениям. «Всегда одет был с иголочки, всегда в белых рубашках с галстуком»[187].
«Старосельский был красив, умен, прекрасно образован, он был харизматичен», – по воспоминаниям его второй (московской) жены Зинаиды Борисовны Старосельской, которые поведала ее дочь Ксения Яковлевна Старосельская[188]. Та же харизматичность в передаче Веры Пановой. «Что-то очень в нем привлекательное: в улыбке, в мягком голосе, в быстрой живой манере», – пишет автор «Сентиментального романа», воссоздавая портрет героя. «Высокий, тонкий, темнобородый» (сохранилось фото), очень подвижный, окруженный многочисленными друзьями-товарищами, предмет общего обожания и самоотверженной любви. «Ляжет ради него под поезд и взойдет на эшафот», – с завистью говорит младший брат о пассии старшего.
«Такая серьезная биография, а он так несерьезно себя держит, – думает автор за своего романного прототипа. – Все движется, не постоит на месте. Вертится на каблуках, словно танцует; теребит бороду. Зачем-то бороду отрастил, чудак… При всех обнимает свою Марианну. Говорит легковесно». Автор «Сентиментального романа» приводит разговор Якова Владимировича со своим одержимым революционной идеей братом: «Значит, ты тут жил аскетом… и наживал чахотку. А что случилось бы с революцией, если бы ты позволил этому старому буржую (отцу. – А.Г.) подкармливать тебя? Для тебя была бы польза, для старого буржуя удовольствие, а революции наплевать, она, мой дорогой, не этим занята».
«Буржуем», кстати, отец Я.В. был лишь по меркам бедного еврейского предместья Ростова. И совсем не походил на местечкового еврея. «По внешности, манерам, разговору это был русский барин», – свидетельствует Новосельская. Светлоглазый, с окладистой холеной бородой, с правильной русской речью. В квартире была лишь одна приличная комната, принадлежавшая Якову, «домашнему божеству». В комнате бамбуковая мебель, пианино, но особенно юношеский облик Я.В. характеризует то, что было на стенах – портрет очень красивой женщины, покойной матери и две картины. То были сделанные Яковом копии «Богатыря» Врубеля и «Весны священной» Рериха.
Прежде чем стать революционером, Старосельский увлекался искусством. Предметом наслаждения для него была одна из книг Александра Бенуа по истории живописи. Чтение ее становилось буквально предметом священнодействия: он выгонял всех из своей комнаты, подметал пол, раскладывал на письменном столе чистые листы, и только после этого погружался в чтение.
К революционной деятельности Старосельский пришел под влиянием Александра Андреевича Николаева, ставшего после возвращения из эмиграции (видимо, после Февральской революции) сначала городским головой, а потом членом Учредительного собрания по Донскому избирательному округу (список № 2: эсеры, совет крестьянских депутатов и трудовое казачество[189]). «Страстный, яркий, умный человек, молодежь его боготворила», – вспоминала Новосельская, утверждая, что и Старосельский сначала стал эсером.
Вообще при своем революционном прошлом фанатиком Яков Владимирович отнюдь не был. И.А. Новосельская поведала о том, как находившийся на подпольной работе в Германии Старосельский пропустил некое партийное мероприятие из-за того, что в Берлинской опере давали премьеру. Возникла у меня по этому поводу вольная ассоциация. Когда у Тургенева спросили мнение о Кропоткине, которого он хорошо знал и которого уже именовали чуть ли не «апостолом» террора, писатель сказал: «Если бы ему (Кропоткину. – А.Г.) по жребию пришлось совершить террористический акт и он, идя на это, услышал бы по дороге пение соловья, то я уверен, что он непременно бы остановился… И не знаю, совершил ли бы он террористический акт… Нежная, чуткая художественная душа»[190].
Успешно выполнявший различные партийные поручения и задания, ожидавший карьерного продвижения (опять же, по «Сентиментальному роману»), Старосельский «жил активно и упоенно и собирался жить так без конца». А затем, сменив аппаратную деятельность на науку, отдался ей с тем же энтузиазмом, который сохранил до самого конца[191]. А.А. Долинина подмечает: вечером опера, днем книги. Как говорили домашние Анны Аркадьевны, Старо-сельский упорно работал в ленинградских библиотеках над книгой о Великой французской революции.
И это в разгар Большого террора, уже репрессированный, переживший следствие, заключение, предупрежденный об угрозе нового ареста. Подлинно с удавкой на шее или с «анакондой на люстре», по «не нашей» метафоре из судьбы наших предшественников. Подвиг? Подвижничество, во всяком случае.
А вот мнение Юлии Викторовны Гусевой, сложившееся уже в недавнее время после внимательного прочтения рукописи Старосельского «Борьба за народоправство в буржуазной демократии» (той самой книги, работу над которой упоминает Долинина): «Умный человек, разделявший догматы марксизма и притом обладавший определенной независимостью мышления… Испытывал подлинное сопережевание к участникам событий и движений, которые он описывал. Вещь не очень часто встречающаяся, но, на мой взгляд, очень ценная в исторических работах»[192].
Историки марксистского направления, по крайней мере те, кто изучал прошлое Запада или Востока, как правило отличались хорошим знанием иностранных языков, некоторые – свободным владением. Старосельский штудировал сочинения Руссо в оригинале, еще лучше по-видимому знал немецкий. «Ходил по комнате и наизусть шпарил “Фауста” по-немецки», – по «Сентиментальному роману».
При этом, если для Фридлянда, Лукина, Далина (так же как для Захера или Щеголева) пребывание во Франции стало заметным этапом в научном творчестве, то Старосельский, судя по его отчету
