Превратности любви - Андре Моруа

Последующие дни принесли мне еще большую разрядку. Странно, я любил Одилию в те дни даже сильнее, чем в Париже. Я представлял ее себе серьезной, несколько томной; она лежит на кушетке и читает; возле нее – вазочка с одной великолепной гвоздикой или розой. При всем своем безрассудстве я сохранял обычную проницательность. Я думал: «Почему же мне не тяжело? Я должен бы страдать. Я о ней ничего не знаю. Она свободна и может писать мне все, что ей вздумается». Я отдавал себе отчет в том, что разлука, способствуя, как я уже знал, кристаллизации любви,[14] вместе с тем на время усыпляет ревность, потому что лишает ум всех тех мелких фактов, тех наблюдений, на основе которых он возводит свои коварные, страшные домыслы; тем самым разлука дает ему отдых и успокоение. Переговоры, которые мне предстояло вести, были связаны с разъездами по стране; я останавливался в замках, у владельцев обширных лесов; меня угощали местными наливками, икрой, копченой лососиной; женщины там отличались каким-то кристаллически холодным великолепием; случалось, что я по Целым дням не думал об Одилии и ее поступках.

Особенно мне запомнился один вечер. Я обедал за городом, в окрестностях Стокгольма; после обеда хозяйка предложила погулять в парке. Мы укутались в меха. Воздух был ледяной. Рослые белокурые слуги распахнули кованые железные ворота, и мы оказались у замерзшего пруда, который слабо поблескивал под полуночным солнцем. Моей спутницей была очаровательная, веселая женщина; незадолго до прогулки она сыграла несколько прелюдий с такой воздушной фацией, что растрогала меня до слез. Наступило мгновенье, когда я был необыкновенно счастлив. «Как прекрасен мир, – думал я, – и как легко быть счастливым».

С возвращением в Париж терзавшие меня призраки вновь ожили. Рассказы Одилии о том, как она проводила долгие дни в одиночестве, были настолько пусты, что для заполнения этих обширных пространств напрашивались самые тягостные предположения.

– Чем вы занимались все это время?

– Да ничем. Отдыхала, мечтала, читала.

– Что же вы читали?

– Я вам писала: «Войну и мир».

– Но не две же недели вы читали один роман?

– Нет, я еще занималась всякими делами; разобралась в шкафах, привела в порядок книги, ответила на давнишние письма, ездила к портнихам.

– А с кем вы виделись?

– Ни с кем. Я вам писала: с вашей мамой, со своей, с братьями, с Миза… Я много играла на рояле.

Постепенно она оживилась и стала мне рассказывать об испанских композиторах – Альбенисе, Гранадосе, – которых она только что открыла.

– Знаете, Дикки, я непременно хочу сводить вас на «Ученика чародея»… Это такая умная вещь!

– На сюжет баллады Гёте? – спросил я.

– Да, – ответила Одилия с воодушевлением.

Я посмотрел на нее. Откуда она знает эту балладу? Мне было хорошо известно, что она никогда не читала Гёте. С кем же она была на концерте? Она взглянула на меня и заметила, что я встревожен.

– Это написано в программе, – пояснила она.

XI

В первый же вторник после моего возвращения из Швеции мы обедали у тети Кора. Она приглашала нас два раза в месяц и была единственной моей родственницей, к которой Одилия чувствовала некоторую симпатию. Тетя Кора относилась к Одилии как к изящному украшению ее званого обеда и обращалась с ней очень ласково; меня же она упрекала в том, что после женитьбы я стал молчалив. «Ты мрачен и чересчур занят женой, – говорила она, – супруги терпимы за обеденным столом только с того дня, как вступят в полосу равнодушия. Одилия прелестна, а ты созреешь только года через два, а то и три. Как бы то ни было, ты съездил в Швецию, и надеюсь, что на этот раз покажешь себя во всем блеске».

В действительности же успех за обедом достался не мне, а молодому человеку, которого я хорошо знал, ибо он был приятелем Андре Альфа; Андре отзывался о нем со странной смесью иронии, уважения и опаски. В дом на авеню Марсо его ввел адмирал Гарнье, начальник штаба военно-морского флота. Звали его Франсуа де Крозан, он был в чине капитан-лейтенанта и только что возвратился с Дальнего Востока. В тот вечер он описывал японскую природу, говорил о Конраде, о Гогене, и рассказы его были полны яркой, живой поэтичности, так что я невольно восхищался им, хоть он и не вызывал у меня особой симпатии. Слушая его, я одну за другой вспоминал разные мелочи, рассказанные о нем Альфом.

Он несколько раз бывал на Востоке, и под Тулоном у него имелся домик, полный всевозможных вещей, привезенных из этих странствий. Я знал, что он сочиняет музыку и написал забавную оперу на сюжет из китайской истории. Я припоминал также, что он известен и в спортивном мире, потому что несколько раз ставил рекорды на автомобильных гонках; наконец, он был одним из первых морских офицеров, совершивших полет на гидроплане.

Влюбленный крайне чувствительно реагирует на все переживания любимой им женщины. Одилия сидела на другом конце стола, притом с моей стороны, так что я не видел ее; однако я знал, какое у нее в данный момент выражение лица и с каким живым интересом она слушает рассказы Франсуа. Я отлично помню тот обед. Я чувствовал то, что должен чувствовать отец, который больше всего на свете любит свою единственную дочь и вдруг замечает, что в силу неотвратимых неблагоприятных обстоятельств он привел ее в среду, подверженную страшной эпидемии; и вот он делает отчаянные усилия спасти ее, прежде чем она заразится. Если бы мне удалось не допустить Одилию после обеда в кружок гостей, собравшихся вокруг Франсуа, если бы никто не рассказал ей известных мне подробностей о нем, которые могли только сильнее привлечь к нему ее внимание, то я, быть может, мог бы часов в двенадцать увезти ее еще не зараженной опаснейшим микробом.

Случилось так, что все это мне удалось – и не в результате ловкого хода с моей стороны, а просто потому, что сразу же после обеда Элен де Тианж завладела Франсуа и увела его в китайскую гостиную, которую тетя Кора специально предназначила для парочек, жаждущих уединения. Тем временем у меня произошел любопытный разговор о Франсуа с хорошенькой Ивонной Прево, муж которой, тоже моряк, капитан парохода, был сослуживцем адмирала по министерству.

– Вас интересует Крозан? – спросила она. – Я его хорошо знаю по Тулону, где провела всю жизнь до замужества – ведь мой отец был там начальником морского округа. Помню, что мужчины считали Крозана деланным, а некоторые даже вероломным, зато женщины сходили по нем с ума… Сама я в то время была еще слишком молода, но я слышала, что говорят другие.

– Расскажите, мне интересно.

– Ну, я теперь уже не помню. Кажется, он очень рисовался; делал вид, будто страстно влюблен, настойчиво ухаживал, засыпал свою избранницу письмами, цветами, потом внезапно покидал ее и увлекался другой, причем для первой эта перемена оставалась совершенно необъяснимой… Он соблюдал строжайший режим. Чтобы всегда находиться в форме, он неукоснительно ложился в десять часов вечера; говорили, будто даже самую обворожительную женщину он выставляет за дверь, как только пробьет установленный час… В любви он бывал жестоким, крутым, делал вид, будто само собою разумеется, что все это лишь игра, не имеющая особого значения ни для него, ни, для других. Легко себе представить, как человек с таким характером может мучить окружающих.