Осквернитель праха - Уильям Фолкнер

— Добрый вечер, мисс Хэбершем. Извините, пожалуйста. Мне надо поговорить с дядей Гэвином. — И затем к дяде: — Дядя Гэвин…

— Вот так-то, мисс Хэбершем, — быстро, не отвлекаясь, сказал дядя таким тоном и голосом, которые в обычное время дошли бы до него сразу, наверно, в обычное время по этим словам дяди он мог бы угадать даже, о чем, собственно, идет речь, но не сейчас. Он даже и не слышал их. Он и не слушал. По правде сказать, ему и самому-то некогда было разговаривать, он говорил торопливо и в то же время спокойно, только настойчиво, и обращался исключительно к дяде, потому что он забыл о мисс Хэбершем, забыл даже, что она здесь.

— Мне надо поговорить с вами. — И тут только он остановился, не потому, что он кончил говорить, он даже еще и не начинал, но потому, что он только сейчас впервые услышал, как дядя, который сидел вполоборота в своем кресле, свесив одну руку через спинку, а другую, с раскуренной глиняно-кукурузной трубкой, положив на стол, даже не сделав паузы, продолжал говорить все таким же голосом, похожим на легкое, ленивое пощелкивание маленьким гибким прутиком.

— Значит, ты ему сам отнес. Или ты даже и не стал доставать табак? А он тебе рассказал басню. Надо полагать, недурную.

И все. Он мог бы сейчас уйти. По правде сказать, и надо было бы уйти. В сущности, ему даже и незачем было заходить сюда из холла или даже вовсе забегать домой, надо было сразу обежать кругом — и на двор, в конюшню, а по дороге кликнуть Алека Сэндера; Лукас сказал ему это полчаса тому назад в тюрьме, когда, казалось, он вот-вот сейчас скажет все, но даже под нависшей над ним угрозой, что к нему каждую минуту могут ворваться Гаури, так и не решился, не сказал, понимая, что нельзя даже и заикнуться об этом ни дяде и никому из белых. И все еще он не двигался. Он забыл про мисс Хэбершем. Отмахнулся от нее; он сказал: «Простите», — и она тут же исчезла не только из комнаты, но из этих минут тоже — так фокусник одним словом или жестом заставляет исчезнуть пальму, или кролика, или вазу с розами, — и они теперь остались одни; втроем: он — у двери и все еще держась за нее, наполовину в комнате, куда он по-настоящему так и не вошел, да лучше бы и вовсе не заходил, а наполовину уже подавшись назад, в коридор, куда его с самого начала совсем зря занесло, только время потерял; дядя — откинувшись в кресле, за столом, заваленным грудами бумаг, и среди них еще такая же немецкая кружка со скрученными клочками газет и, должно быть, с полдюжины глиняно-кукурузных трубок, в разной степени обгорелых; и за полмили от них — старый, одинокий, нелюдимый, упрямый, заносчивый, бесчувственный, неподатливый, своевольный (и дерзкий тоже) негр, один в камере, где первый знакомый голос, который ему придется услышать, будет, наверно, голос, старого однорукого Наба Гаури в дверях внизу, который крикнет: «Прочь с дороги, Уилл Лигейт, мы пришли за этим черномазым»; а за стенами этой тихой, освещенной лампой комнаты огромная лавина времени ревела, не приближаясь к полуночи, а волоча ее за собой, не затем, чтобы швырнуть полночь в крушение, но чтобы изрыгнуть на них останки крушения полночи одним хладнокровным, заслоняющим небо зевком; и он знал теперь, что непоправимый миг наступил не тогда, когда он сказал Лукасу «хорошо» через стальную дверь камеры, а наступит вот сейчас, когда он сделает шаг назад в коридор и закроет за собой вот эту дверь. Поэтому он попытался опять, все так же спокойно и теперь даже не торопливо, не настойчиво, просто с подкупающей убежденностью и рассудительностью:

— А что, если это не из его пистолета убили Винсона?

— Ну, разумеется, — сказал дядя. — То же самое и я сказал бы, будь я на месте Лукаса или какого-нибудь другого негра-убийцы, да уж, коль на то пошло, и любого невежественного белого убийцы. Он, наверно, сказал тебе, во что он стрелял из своего пистолета. Ну, во что же? В зайца, или, может, в консервную жестянку, или в дерево — просто проверить, действительно ли он у него заряжен и стреляет. Но не стоит об этом говорить. Допустим на минуту, что это так. Ну и что? Что ты предлагаешь? Нет, что тебя просил сделать Лукас?

И он даже ответил и на это:

— Не мог бы мистер Хэмптон вырыть его и посмотреть?

— А на каком основании? Лукас был пойман сейчас же после выстрела, двух минут не прошло, он стоял над телом, засунув в карман револьвер, из которого он только что стрелял. Он вовсе и не отрицал, что стрелял, собственно, он отказался дать какие-либо показания даже мне, своему адвокату, адвокату, за которым он сам же послал. Да и как можно на это решиться? Да я бы скорей пошел и пристрелил еще одного из его сыновей, чем решился сказать Набу Гаури, что я хочу вырыть тело его сына из освященной земли, где он был похоронен и отпет. Ну а уж если бы я на это пошел, я просто сказал бы, что хочу вырыть тело, чтобы вытащить у мертвеца золотые зубы, у меня язык не повернулся бы сказать ему, что я делаю это, чтобы спасти негра от линчевания.

— Ну а если… — сказал он.

— Послушай меня, — сказал дядя с каким-то усталым, но вместе с тем несокрушимым терпением. — Постарайся выслушать до конца. Лукас сейчас под замком, за непроницаемой стальной дверью. Под самой надежной защитой, какую мог предоставить ему Хэмптон или кто-либо другой во всем округе. Как сказал Уилл Лигейт, у нас в округе найдется достаточно людей, которые, если они действительно захотят, прорвутся к нему, несмотря на Таббса и даже на эту дверь. Но я не думаю, чтобы у нас в округе было так уж много людей, которым действительно хотелось бы вздернуть Лукаса на телефонном столбе, облить его бензином и поджечь.

Ну вот, опять. Но он все еще пытался. — Ну а если все-таки… — снова начал он и опять, в третий раз, услышал почти точь-в-точь то же, что уже слышал дважды на протяжении двенадцати часов, и опять его поразила бедность и почти вошедшая в норму скудость не словаря, каким тот или иной располагает, а Словаря вообще, самого запаса слов, пользуясь которым даже человек может жить более или менее мирно в огромном гурте, стаде и даже в бетонном садке — и даже его дядя.

— Ну а если и так? Лукасу надо было подумать об этом раньше, прежде чем стрелять в спину белому человеку.

И только уже потом он сообразил, что дядя говорил это мисс Хэбершем; в ту минуту он не только не видел, что она здесь, в комнате, он даже не вспомнил о ней; не вспомнил даже, что она уже и до этого давно перестала существовать, когда, уходя и закрывая за собой дверь, услышал лишенную смысла внушительность дядиного голоса: — Я ему сказал, что делать. Если бы у них это было задумано, они устроили бы это у себя на задворках дома, а ни в коем случае не дали бы мистеру Хэмптону увезти его в город. Сказать правду, я и сейчас не понимаю, как они это допустили. Что это, просто случайность, нерасторопность или старик Гаури уж вовсе одряхлел; что бы там ни было, но все обошлось; он сейчас в безопасности, и я уговорю его признать себя виновным в непреднамеренном убийстве; он старик, и я думаю, районный прокурор не будет возражать. Его отправят в каторжную тюрьму, а через несколько лет, если он будет жив… — И тут он закрыл дверь; он уже слышал все это, и хватит с него — вон из комнаты, куда он, собственно, даже по-настоящему и не входил, и незачем ему было даже и заглядывать, и в первый раз с тех пор, как он взялся за ручку двери, он отпустил ее и с лихорадочным остервенением и кропотливым упорством, с каким человек в горящем доме пытается подобрать рассыпавшуюся нитку бус, твердя про себя: «Теперь мне придется бежать всю дорогу обратно в тюрьму, чтобы спросить Лукаса, где это», — думал, как вопреки всем сомнениям Лукаса, вопреки всему он все-таки до последней минуты надеялся, что дядя и шериф возьмут это на себя и поедут туда, и не потому, что он воображал, что они ему поверят, а просто потому, что ну просто он не мог себе представить, что это ляжет на него с Алеком Сэндером; и вдруг вспомнил, что Лукас и об этом уже позаботился и это предусмотрел, — вспомнил не с облегчением, а с таким взрывом ярости и возмущения, на какой он даже и не считал себя способным: как Лукас не только сказал ему, что надо сделать, но точно сказал, где это находится и даже как туда добраться, и только потом, уже напоследок, спросил, возьмется ли он, и — слыша за дверью библиотеки шуршанье газеты, съехавшей у отца на колени, и запах сигары, дымящейся в пепельнице у него под рукой, и глядя на синеватую струйку дыма, медленно выплывавшую из открытой двери, когда в поисках какого-нибудь пропущенного слова или синонима отец, должно быть, поднес сигару к губам и затянулся разок, — вспомнил еще: ведь он сказал даже, на чем ехать туда и обратно, — и тут он представил себе, как он снова открывает дверь и говорит дяде: «Не будем говорить о Лукасе. Позвольте мне только взять вашу машину», — потом идет в библиотеку к отцу — ключи от машины всегда у него при себе, в кармане, пока он, раздеваясь, не спохватится, что их нужно вынуть и положить туда, где мама может их взять, когда они ей понадобятся утром, — и говорит: «Дай мне ключи, папа. Мне надо поехать за город и раскопать могилу»; он даже вспомнил пикап мисс Хэбершем перед домом (не ее самое — о ней он ни разу не вспомнил. Вспомнил просто пустую машину, стоящую без всякого присмотра на улице в каких-нибудь пятидесяти ярдах от дома); ключи, верно, так и висят там в машине, и, когда Гаури поймают его за разграблением могилы их сына, брата или кузена, они в то же время поймают и вора, угнавшего машину.