Ненавижу войну - Иннокентий Смоктуновский

Кажется, оттуда же, сверху, куда я только что невольно излил всю горечь накатившего приступа бессилия, ответили: "Лечь, где? Лес, снег, темнота". Не взяв в толк, что возражаю какому-то другому, совсем иному миру, все так же гнило пропищал: "Все равно, все равно - лишь бы лечь, остановиться и лечь!"

- Помочь, тяжело тебе? - теперь прозвучало совсем рядом над ухом.

Оглядываюсь... никого!?

- Вижу, ты не веришь, а я действительно готов помочь, - двумя шагами впереди меня, несуразно мотаясь, тащил себя худой, длинный, как вешалка, славянин... Он брел нескладно, вероятно, его так вело, и в те короткие моменты, когда он оказывался вывернутым в полуоборот ко мне и все же успевал выложить свои дурацкие наставления, что-то очень бледное, длинное, как полено, маячило там, где у него должно было быть лицо... и, лишь когда голые кроны деревьев уступали место темным разрывам - продыхам между ними, это "что-то" оказывалось все же чахоточно-длинным клином его лица.

- Чем поможешь, потащишь мой автомат или меня самого?

- Зачем такая крайность, она, надеюсь, тебе не понадобится. Да и не какая это не помощь, а так... минутная жалость, даже не сострадание обман... Любит человек, чтоб его пожалели...

- Что ты несешь всякую х..., вот я издохну сейчас прямо здесь на дороге и к чему тогда вся твоя сраная философия?

- Самому уходить из этого мира никогда не следует, об этом позаботятся другие. Видишь ли, ты попросту не прав, ты хочешь идти и спать - так не бывает.

- И совсем я не хочу идти - я хочу спать, и ничего больше, только спать, спать, спать... только спать.

- Такая определенность замечательна и похвальна, но сейчас-то требуется идти, значит - надо идти, а спать будем, когда придем, и что тут толковать не понимаю. Я, к примеру, не молод, как ты, и сил у меня намного меньше, а вот, как видишь, - иду, не скулю, не ною на судьбину, не жалуюсь, наоборот, рад - иду в тыл... значит, скоро отдохну и высплюсь.

Я пытался разглядеть эту редкую "жердь". Никогда раньше в нашем подразделении я такого не видел. Длиннота его не могла не обращать на себя внимание. Он был худ как я, но еще головы на полторы, а то и все две выше, длиннее...

Этот удивительный рост... и память властно относила меня на Днепровский плацдарм, где моя собственная удлиненность едва не оказалась причиной гибели. Немцы точными и плотными по насыщенности артналетами перебили нашу связь, протянутую по дну протоки (со штабом полка, не то дивизии - точно не помню), докладывать об обстановке на плацдарме высшему начальству, находящемуся на острове, посредине Днепра, должно быть, было необходимо (???), и из подразделений выбирали самых высоких ростом, чтобы те вброд, под обстрелом, то и дело погружаясь с головою в воду, держа лишь над ней, над водой, пакет с какими-то там страшно секретными данными, могли, если повезет, пройти самый глубокий, а оттого самый опасный медленный участок протоки, и, выбежав из воды опрометью, сверкая голым задом, нестись по совершенно открытому, пологому, как хороший пляж, песчаному берегу до какого-нибудь овражка или ямы. Какой овражек, какая яма - берег ровный как прекрасный пляж, тогда хотя бы просто залечь за вздутые от времени, нестерпимо дурно воняющие останки наших боевых товарищей - погибших лошадей, перевести дух и опять что есть сил до следующего укрытия, а там, глядишь, и до спасительного леса. В одну из таких увеселительных прогулок выбрали меня и одного (небольшого роста) бойца из какого-то, как помнится, соседнего подразделения. Ничего не объяснив, нас привели в землянку начальника штаба полка, поставили рядом и мне одному приказали поднять руки вверх. Ничего не подозревая и думая, что и здесь продолжается вечное подтрунивание над моим ростом и худобой, я глупо тянулся в этакую несуразную оглоблю, но, кажется, именно эта нелепая вытянутость произвела впечатление на стоящих перед нами офицеров; они едва ли не хором сказали: "О-о-о, здорово!" И именно в тот момент, когда они так дружно "проокали", в их глазах я вдруг прочел старательно скрываемую ими опасность, или, вернее: "Жалко ребят, молодые такие, еще могли бы жить да жить..." Я все понял.

- Вот пакет, его сухим следует доставить в штаб на острове, через протоку ты идешь первым, ты - старший, он, - офицер показал на того плотного парня, молча, с интересом наблюдавшего эти мои устремленные в накат блиндажа упражнения, - будет тебя подстраховывать, если что случится, ну мало ли, ранят тебя, захлебнешься, или...

Помню, и заминка его, и это его "или", довольно выразительно им не досказанное, не вызвали во мне ни героического порыва, ни самозабвенного вдохновения, скорее, напротив, и я пересохшим вдруг горлом пытался было объяснить, что сейчас утро, все просматривается как на ладони, и у немцев брод пристрелян, и он бьет по нему не только навесным минометным огнем, но и просто-напросто видя цель, прямой наводкой и, кажется, не самым мелким калибром своих орудий... К тому же вчера мы имели возможность наблюдать подобные дневные попытки пройти через эту же протоку, и оба посланных связных у середины брода были расстреляны. "И потом, - продолжал я увещевать спокойно, по-доброму слушающего меня, кажется, понимающего все, напутствовавшего нас начальника, - он совсем маленький, он захлебнется у берега, - показывал я на моего низкорослого подчиненного, - а там не меньше двух метров, я думаю, а местами так и поглубже; вчера те двое, не знаю, вы посылали их или нет, но не прошли же - мы видели". В общем, всячески убеждал, как мог убеждать восемнадцатилетний человек, страшно желавший жить: говорил, что подобное задание, кроме нашей гибели, ничего не принесет, что попросту мы будем следующими, кто у середины протоки пойдет ко дну. Говоря все это, я поражался молчаливости офицера, его терпению.

- Вот поэтому сегодня идете вы в таком соотношении, - мягко прервал меня офицер, - он без оружия и повторяю, если что... он доберется вплавь, он - прекрасный пловец, именно поэтому он и идет. Как видишь, мы все учли и исправляем ошибки вчерашнего. - И видя, должно быть, что "пловец" осознал наконец ситуацию и собирается что-то сказать, офицер все так же мягко, как и раньше, но как-то уж очень отчужденно произнес: - Да-а, вот так!!

- Сейчас смеркается рано, может, лучше переждать пару-тройку часов, а то ведь так... - начал было до того безмолвствующий, но вдруг ставший страшно серьезным и с какими-то уж очень умными глазами мой помощник.

- Вы же знаете, у него все пристреляно по этому броду, ночью он бьет с еще большей плотностью, чтоб не допустить возможного подкрепления нам... так что... сами видите - из двух зол... ничего другого не остается, как идти сейчас... и-и-и... Все, там ждут, выполняйте! - Офицер, вроде сказав все, что он должен был сказать, смотрел куда-то вбок.