История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем временем я познакомился с несколькими соседскими парнями, у которых также имелись зазнобы, — все это с целью как-нибудь ненароком разузнать у них о том, как же надо обращаться с этими миловидными существами и что делать для того, чтобы им полюбиться. Как-то раз я крепко взял свое сердце в руки и решился спросить их об этом. Они подняли меня на смех и стали нести такую невероятную чушь, что у меня голова и вовсе кругом пошла.
К этому времени моя любовная история, которую мне хотелось бы скрыть даже от самого себя, сделалась известной всей округе. Все соседи, и женщины в особенности, пялили на меня глаза, где меня ни встретят, как на чудо какое-то.
— Ну и ну, Ули! — поговаривали они в том смысле, что вот, мол, «и у тебя износилась детская обувка».
Моим родителям все это тоже стало известно. Матушка только усмехалась, так как Анхен ей нравилась. Но отец стал глядеть на меня еще суровее, хотя и не проронил ни слова, как будто предвидя все мои грядущие прегрешения. Это меня обескуражило еще больше. Я бродил, как тень, и то и дело давал себе зарок никогда больше, ни краешком глаза не смотреть на Анхен. Мои крестьянские приятели быстро раскусили, откуда ветер дует, и высмеивали меня.
Однажды вечером Анхен загородила мне дорогу, да так, что и убежать было невозможно. Я остановился как вкопанный.
— Ули! — сказала она. — Загляни-ка сегодня попозже ко мне ненадолго, надо нам поговорить. Скажи, придешь?
— Не знаю, — пробормотал я.
— Да что уж там, приходи! Мне позарез нужно поговорить с тобою. Ну, скажи же, обещай!
— Ладно, ладно, обещаю, если удастся!
И мы расстались.
Со всех ног кинулся я домой. «Боже, думал я, что это значит? Неужто милая Анхен еще может относиться ко мне по-доброму? Можно ли мне, должен ли я...? Конечно, я могу, конечно, пойду». И тут, — сам не знаю, по простоте ли душевной или из осмотрительности, — пришло мне в голову посоветоваться с матушкой.
— Ну, что ж, иди, — сказала она. — После ужина я помогу тебе уйти потихоньку, так, чтобы не узнала ни одна душа.
А мне только того и надо было.
Сказано — сделано. Я отправился и нашел у них в доме Анхен, ее мать и ее отчима (они содержали кабачок), больше не было никого.
Я заказал себе чарку водки, чтобы чем-нибудь занять время, пока старики не уйдут спать, потому что я не знал, о чем с ними разговаривать. Из одного только страха я уселся подальше от Анхен и поэтому едва мог дождаться, чтобы ее родители отправились на покой. Наконец это произошло. И тут милочку мою словно прорвало, и было мне приятно и вместе с тем грустно слушать, как она сыплет упрек за упреком, обвиняя меня в том, что у меня холодное сердце, и высказывая мне прямо в глаза все, что она за это время услышала обо мне. Собравшись с духом, я стал защищаться, как только мог, и сам выложил ей напрямик все сплетни, какие о ней люди распускают и за кого ее принимают. О своих же размышлениях я не проронил ни слова.
— Ну, и что! — сказала она. — Какое мне дело до того, что болтают люди! Я сама лучше знаю, какая я, а от тебя я ожидала немножко больше ума. Да ладно, все это чушь и мне наплевать!
Пока шла эта наша перепалка, выпитая водочка слегка ударила мне в голову, и я отважился чуть-чуть придвинуться к девушке, ибо в душе моей зародились, пожалуй, не вполне благонамеренные, но очень привлекательные мысли. Я настолько осмелел, что попытался пустить в ход выученные мною неуклюжие приемы самой грубой ласки. Но она холодно отвела мои руки и сказала:
— Подождешь! И кто тебя только выучил этому! И т.п.
Потом она некоторое время молчала, задумчиво глядя на свечу, а я, сидя от нее на добрый клафтер, глядел на ее личико: ах, пара ее синих глазок, русые ее локоны, миленький носик, живые губки, нежно-розовые щечки, резные ушки, белоснежная шейка — в жизни своей не видел я ничего лучше, и никакому небесному живописцу не нарисовать ничего прекраснее. «Вот если бы, подумал я, поцеловать ее в сладкие губки хоть один-единственный раз. Но нет, сам же я опять и — ах! — теперь уж, конечно, навек лишил себя этого».
Словом, недолго думая, стал я прощаться. Совсем холодно она ответила:
— Прощай!
А я опять говорю:
— Всего доброго, Анхен!
А в сердце своем: «Всего доброго тебе навсегда, сердечко мое ненаглядное!» И позабыть ее все равно никак не мог. В церкви я смотрел больше на нее, чем на пастора, и как только встречу ее, сердце мое млеет.
Как-то, воскресным вечером, я заметил, что Анхен отправилась домой в сопровождении портновского подмастерья. Как бешено закипела вдруг моя кровь, какая буря поднялась во всех уголках души моей! Едва помня себя, я ринулся за ними вслед. Я был готов задушить этого портняжку, однако повелительный взгляд Анхен остановил меня. Зато потом я бросал ей горькие упреки в этом ее поступке и произносил целые речи о шелудивом портновском сословии и о его замашках. Но при всем этом понимал: что упало — то пропало. Однако Анна, как можно было бы легко догадаться, не была ни в чем передо мной виновата.
XXXI
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЮБОВНОЙ ИСТОРИИ, А ТАКЖЕ ЕЩЕ КОЕ-ЧТО
Если вам угодно, дети мои, друзья, читатели — да кто бы вы ни были, — назовите меня глупцом! Но какое это блаженство, невыразимое блаженство — возвращаться в памяти к светлым дням невинности, видеть перед собой все эти события и вновь ощущать те прекрасные мгновения, в которые ты... жил. Мне кажется, что как только я начинаю думать об этих вещах,
