«Мы жили обычной жизнью?» Семья в Берлине в 30–40-е г.г. ХХ века - Тимофеева Татьяна Юрьевна

Наибольшее давление со стороны государства личность, естественно, испытывала в сфере работы, учебы, общественных организаций. В своем стремлении унифицировать общество, минимизировать индивидуалистическое влияние частной жизни нацисты не знали границ. В одной из своих речей 1 мая 1939 г. Гитлер пафосно восклицал: «Пока интересы народного сообщества позволяют личности иметь свободу, она ей дана. Там, где эта свобода задевает интересы народного сообщества, она прекращается. На место свободы личности приходит свобода народа»[149]. На работе, в школе, во время «службы», т. е. участия в деятельности многочисленных общественных организаций, со страниц газет и журналов, во время массовых мероприятий (прежде всего в крупных городах и столице) человек подвергался изощренной психологической обработке и постоянному давлению.

Какое отношение имела к этим процессам самая интимная сторона человеческого существования — семейная жизнь? Самое непосредственное. Члены семьи делились и обсуждали друг с другом пережитый день, планы на будущее — если у них оставалось на это время после выполнения обязанностей перед обществом. Сакральное для немцев понятие «конец недели» — два выходных дня, посвященных отдыху, семье, любимым занятиям, было урезано до одного, суббота теперь являлась государственным «молодежным днем» и была отдана «службе» в Гитлерюгенд и БДМ, по выходным организовывались также тренировки для штурмовиков[150].

Спецификой Берлина как большого города в этом отношении было наличие самых разнообразных обществ и объединений, членства в которых было трудно избежать. Многие из них существовали и ранее, в период Веймарской республики или даже с довоенного времени, но судьба их в период национал-социализма была различной. Так, например, в школах родители и попечительский совет могли основать общества по интересам: певческие, спортивные, танцевальные и т. п. Большинство из них продолжали свою деятельность в 30-е годы, но их документы перенасыщены нацистской лексикой и в конце концов они обычно становились отделениями того или иного головного национал-социалистического объединения[151]. Однако некоторые союзы были распущены приказом сверху, и в качестве причин названо засилье евреев[152], а другие сами прекращали свою деятельность в основном из-за недостатка средств и свободного времени своих членов[153], которое теперь было отдано нацистским организациям. Одним из самых популярных анекдотов о семейной жизни того времени стала следующая шутка:

«— Мой отец — штурмовик, мой старший брат в СС, мой младший брат — член Гитлерюгенд, моя мама в Наци-фрауеншафт, а я в Союзе германских девушек.

— Ну и что, вы видитесь хоть когда-либо, в перерывах между службой?

— О да, мы встречаемся каждый год на партийном съезде в Нюрнберге.»[154]

У Эрики Манн приведен еще один анекдот, не менее показательный для характеристики особенностей времени:

«Отец приходит домой, никого нет. На столе записка: „Я на женском собрании. Приду поздно. Мама“. Он кладет свою записку: „Иду на партийное собрание. Буду поздно. Отец.“ Следующим приходит Фриц, сын. Он оставляет свою записку: „У нас ночная тренировка, до утра. Фриц“. Последней является Хильда, дочь. Она пишет: „Должна идти на ночное собрание БДМ! Хильда“. Когда семья около двух часов ночи возвращается наконец домой, они обнаруживают, что в квартире побывали воры и украли все, что можно. Квартира пуста. Но на столе лежит пятая записка: „За то, что мы можем здесь красть, мы благодарим нашего фюрера. Хайль Гитлер! Воры“»[155].

Подобные утрированные шутки имели в своей основе долю правды. Видимо, после многочисленных жалоб, в том числе родителей, врачей и учителей, уже в октябре 1933 г. рейхсминистр внутренних дел Вильгельм Фрик, которого трудно было заподозрить в излишней мягкости, направляет имперскому фюреру молодежи Бальдуру фон Шираху письмо с настоятельной просьбой проследить, чтобы члены низшего звена Гитлерюгенд — Юнгфольк не привлекались к «службе» после наступления темноты или вообще в поздние часы вечера, а старшие мальчики участвовали бы в ночных мероприятиях не чаще раза в неделю, да и то строго до 22 часов[156]. Ширах по статусу должен был согласиться с Фриком, что он, вероятно, и сделал, но поздние мероприятия проводились время от времени и дальше. Какое же факельное шествие возможно до наступления темноты!

Изменениям подверглись прежде всего семейный распорядок дня и окружающая среда. Наибольшее влияние это оказывало на самых восприимчивых членов семьи — на детей. «Дети говорят „Хайль Гитлер!“ от 50 до 150 раз в день. „Хайль Гитлер!“ приветствуют одноклассников, этим начинается и заканчивается каждый урок, „Хайль Гитлер!“ говорит почтальон, вагоновожатый в трамвае, девушка в лавке, где продают тетради… Словами „Хайль Гитлер!“ завершается детская вечерняя молитва, если только ребенок воспринимает свои обязанности всерьез»[157].

К счастью, видимо, почти никто из родителей не требовал произносить эти слова дома, но на людях их могли подвергнуть осуждению за неправильное воспитание детей. «Я пошла с Клаусом в аптеку и сказала „Добрый день“, а Клаус сказал „Хайль Гитлер!“ И аптекарь упрекнул меня, что маленький ребенок знает, что нужно говорить, а мать нет. И мы поехали домой на трамвае, он увидел номер 55 и закричал, сияя: „Это 55. Нашему фюреру тоже 55 лет!“ Это мне совсем не понравилось, а дома в кровати он еще запел: „Знамя высоко, ряды сомкнуты“. Так он пел и я его после этого забрала из детского сада. Нет, мне это не понравилось»[158]. Но подобную реакцию нацистское воспитание малышей вызывало далеко не у всех родителей. Тот же юный Клаус снискал бурное одобрение отдыхающих семей на берегу Мюггельзее под Берлином: когда кто-то, желая его похвалить, сказал: «Скоро ты будешь большим и будешь в Гитлерюгенд», Клаус топнул ножкой и крикнул: «Я не хочу быть в Гитлерюгенд! Я хочу сразу стать фюрером!»[159] Мать мальчика это очень рассердило и ее проблемам в воспитании сына можно только посочувствовать.

Но чем старше становились дети, тем труднее и даже опаснее становилось противостоять их вовлечению в национал-социалистическую систему и поглощению режимом. Мелита Машманн, пятнадцатилетняя жительница Берлина, пишет в своем дневнике: «Я чувствую, что меня наполняет горячее желание быть вместе с теми, для которых это [национал-социализм — Т.Т.] вопрос жизни и смерти»[160]. На идеологические мотивы накладывался подростковый нигилизм, авторитет товарищей и учителей, желание обрести независимость и коллективную идентичность в обществе друзей, а также немаловажное для старшего юношества чувство включения во власть, в партийно-государственную иерархию. Униформа, знамена, бравурная музыка, награды и значки, героические песни и даже оружие — всего этого в национал-социалистических организациях было с избытком. Родители сдавались без борьбы, скорее всего понимая ее бесперспективность, а, может, не придавая этим обстоятельствам жизни своих детей большого значения в соответствии с моделью патриархальной семьи, где дети не являются главным приоритетом. Более того, родителей из интеллигентных семей, отцов с университетским или во всяком случае с высшим образованием не особенно занимала и изменившаяся школьная программа даже средней школы, новые темы сочинений[161] и уроков по истории, биологии, литературе… В семье это не обсуждалось. Может быть, это можно объяснить и тем, что родители тогда вообще не особенно интересовались проблемами своих детей? Мать обычно лишь проверяла уроки, отец — и то в редких случаях — спрашивал про занятия в школе и оценки. Внутренний мир детей их почти не интересовал.