На руинах «Колдовства» - Вирджиния Нильсен Вирджиния Нильсен

Симона металась на постели под москитной сеткой, и события вечера проносились в ее памяти. Но больше всего волновал один и тот же вопрос: Пикенз сказал, что был в старом особняке, но почему он не нашел девушку? Алекс и Орелия, возможно, были там до ее появления, но как ей удалось ускользнуть от охотников за беглыми рабами? Как поняла Симона, учитель собирался оставить ее одну. Разве он не сказал, что ему слишком рискованно возвращаться до тех пор, пока он сможет забрать ее?

И почему Алекс и Орелия выбрали старый особняк — из всех возможных мест! — для пикника? Мать не поверила, когда услышала.

— Почему именно там? — спросила она.

— Я хотел показать Орелии твой старый дом, — сказал Алекс, пожав плечами.

В глазах Мелодии сверкнул настоящий гнев. Она не разрешала им ходить туда, когда они были детьми. Она никогда не ходила туда сама.

Симона перекатилась на постели. Какое-то насекомое назойливо жужжало за сеткой.

«Он хотел жениться на вашей матери…» Бесстрастный голос Латура звучал раздражающе правдиво, но то, что он говорил, было просто невероятно. Еще в детстве она понимала, что за этой историей скрыто больше, чем случайный выстрел тети Анжелы. Симона чувствовала необычную реакцию матери при любом упоминании старой трагедии. Возможно, именно из-за странного отношения матери Симона никогда не подвергала сомнению то, что ей говорили.

Сквозь непрекращающуюся мелодию древесных лягушек за окном Симона услышала басовитое кваканье лягушек-быков и крик испуганной птицы. Она снова беспокойно повернулась, затем отбросила простыню, раздвинула сетку и соскользнула с высокой кровати.

Девушка схватила свой халат, завернулась в него и босиком спустилась по лестнице, освещаемой только яркой луной, заглянувшей в верхнее окно. В салоне горела свеча. Симона остановилась в дверях, увидев мать. Мелодия стояла к ней спиной, пристально глядя в одно из высоких окон на залитый лунным светом сад.

— Вы тоже не можете заснуть, маман?

— Да.

— Вы не хотите выпить стакан шерри?

Мелодия обернулась с улыбкой:

— Почему бы и нет?

Она села в свое любимое кресло с подушечкой для головы и ждала, пока Симона наполнила два изящных бокала и принесла один ей. Мелодия была в халате из темно-розового атласа. Она выглядела очень красивой в дрожащем свете единственной свечи. В ее еще блестящих волосах почти не было седины, только чуть-чуть на висках.

Она отпила глоток шерри и вздохнула. Симона видела, что мать немного расслабилась.

— Маман, можно спросить вас?

— О чем, дорогая?

— Я слышала странную историю. Примерно такую: сын тети Анжелы не был ее ребенком, его родителями были маркиз и служанка-окторонка. И… — Голос Симоны задрожал. Она хотела, чтобы мать рассмеялась и пожала плечами, сказала что-то беспечное, вроде «Ты знаешь, дорогая, как слуги любят сплетничать», но выражение лица Мелодии не изменилось. Только показалось, что она окаменела. — И… он был не случайно застрелен, а убит, потому что потребовал наследство… и… — Симона не смогла выговорить «и вас».

Мелодия закрыла глаза. Румянец совсем исчез с ее лица. В наступившей тишине тиканье высоких часов в салоне казалось громким, как стук сердца Симоны.

Мелодия вспомнила прошлое, не Жана-Филиппа и то трагическое время, а Терезу, свою вторую дочь, двенадцатилетнюю маленькую чаровницу, ее копию в том возрасте. Если бы Тереза не умерла от желтой лихорадки, то стала бы необыкновенной красавицей. Все общество Нового Орлеана лежало бы у ее ног. Она смогла бы выбирать из самых подходящих юных креолов. Сейчас она уже была бы, наверное, матерью, еще прекрасной, с несколькими очаровательными детьми.

Теперь ее второй дочерью была эта женщина, родившаяся через шесть лет после Алекса, не меньшая красавица. Она очаровательно флиртовала с многочисленными поклонниками, но отклоняла все предложения руки и сердца, предпочитая мужчинам лошадей. Она скакала верхом, как будто за нею гнались все дьяволы ада. Теперь она собиралась вынести приговор своей матери.

Мелодия глубоко вздохнула:

— Я знала, что ты когда-нибудь услышишь. Я бы рассказала тебе перед свадьбой, дорогая… — Она увидела страх в лице Симоны. — О нет, не смешанная кровь… не это. Но я знала, что слухи о другой ветви семьи Роже в конце концов достигнут твоих ушей, я просто откладывала правдивый рассказ о моем кузене, — сказала мать, а про себя подумала: «Потому что я не понимаю тебя, дорогая Симона, дитя, подкинутое мне эльфами взамен похищенного».

— Значит, это правда, — еле смогла вымолвить Симона, благодарная хоть за то, что Мелодия не спросила, где она слышала эту историю. Ее голова как будто перестала соображать. — Вы рассказали об этом Тони, не так ли?

Ее рассудок не мог принять историю Чичеро. Она только поняла, что Антуанетте рассказали ужасную семейную тайну, а ей нет, и чувствовала себя обманутой, хоть и не хотела знать правду.

— Да, дорогая. Тони должна была рассказать Роберу до объявления помолвки. И я бы рассказала тебе, если бы ты решила выйти замуж. — Она сжала руки так, что суставы побелели. — Жан-Филипп был моим троюродным братом, воспитанным как сын маркиза. Он думал, что тетя Анжела — его мать.

Симона стояла неподвижно. Она с трудом расслабила пальцы, сжимавшие бокал с шерри, боясь раздавить его.

— Я выросла с ним, Симона. Я любила его.

Эти слова были произнесены сухо, однако в ушах Симоны они прозвучали как вопль из молодости матери, и ей стало больно. Она смущенно, с любовью смотрела на мать.

— Не так, как я люблю твоего отца, но… я очень любила Жана-Филиппа.

Мелодия сидела, глядя в свой бокал, затем поднесла его к губам и осушила. Когда она снова заговорила, то таким тоном, какого Симона никогда не слышала раньше. Ее голос звучал странно бесстрастно, как будто доносился издалека:

— Жан-Филипп был гордым мужчиной. Тетя Анжела не должна была позволять ему считать себя белым, наследником титула, «Колдовства» — всего! — а потом сказать, что все это ложь, что он сын служанки-окторонки. — Ее голос задрожал. Симона стояла, едва смея дышать.

Они долго молчали. Затем Мелодия тихо сказала:

— И он мог бы иметь все… кроме меня. Я выбрала твоего отца… Но Жан-Филипп хотел меня так сильно, что… угрожал ей.

Снова молчание заполнило комнату. Симона знала, что настойчивая песня древесных лягушек, смешанная с медленным тиканьем часов, всегда будет напоминать ей боль матери.

— Тетя Анжела сказала, что застрелила его ради меня и ради детей, которых он дал бы мне, и я осталась жить с этим. — Она подняла голову. — Но я понимаю теперь, почему она это сделала. Она сделала это, чтобы покончить с грехами мужчин в этой семье — ее отца и ее мужа… грехами против женщин… и несправедливостью по отношению ко всем их детям, белым и цветным… — Ее голос замер.