Убийство эмигранта. (Случай в гостинице на 44-ой улице) - Марк Гиршин

Когда я поднялся на вовин этаж, как раз на этой площадке остановился лифт, диккенсовский уродец увидел меня в раскрытую дверь и сказал пассажирам что-то обо мне, я услышал «кэй». Пожилая пара вышла из лифта и с улыбкой посторонилась, как бы для того, чтобы лучше меня оглядеть.

Когда я подошел к месту, где коридор поворачивает к Вовам, я увидел того негра в большой черной шляпе и мокрых от дождя распатланных внизу джинсах, он входил в вовин номер. Вова что-то возмущенно говорил по-английски, но негр как ни в чем не бывало закрыл за собой дверь.

Пожилая пара в другой конце коридора открывала свой номер. Конечно, их нужно было бы позвать, а еще лучше поднять тревогу, например, кричать изо всех сип, но мне не хотелось. Я ничего не делал, просто стоял и прислушивался, что делается в вовиной комнате. Но оттуда ничего не было слышно. Я спустился к себе и лег спать. Но спать я не мог, ждал, вот-вот в гостинице поднимется переполох. Но ничего такого не было. Только под утро я, наконец, услышал шаги и стук в мою дверь. Ко мне вошли два человека, один из них старичок с наполовину закрытым глазом и в круглых очках, дужка которых была скреплена пластырем. Он сносно творил по-русски. Другой был американец. Старичок сказал, что это детектив из департамента полиции, а его пригласили переводить и, если я не возражаю, они хотели бы со мной побеседовать.

Я был рад, что они наконец пришли, только извинился, что мне некуда их усадить, кроме кровати. Я тут же набросил на кровать накидку. Они сели на кровать, а я придвинул к кровати столик и сел на единственный стул напротив них.

Только что поднялся, уже вечер, а они ушли около полудня, значит, спал я весь день. Только единственный раз я проснулся из-за телефонного звонка. Это был мой ведущий из ОМО, он спросил, как мои дела и, не дожидаясь ответа, сказал, что я могу продолжать проживать в гостинице, пока не найду себе квартиру, и на питание мне тоже будут давать, как раньше. Так что я могу не беспокоиться за эту сторону жизни. А за какую сторону я должен беспокоиться, я спросил. Это ваше дело, а не наше, мы в ваши дела не вмешиваемся. Америка свободная страна, и каждый может жить, как он хочет. Но, конечно, здесь тоже есть законы, он добавил. Вежливо попрощался и положил трубку. Я по его тону чувствовал, он уже знает, что ко мне приходили из полиции.

Сварил себе суп из концентрата, вкусно. А сейчас запишу разговор, который у меня был с детективом, он мне показал документ, но я не запомнил фамилии.

Сначала он спросил, кто я, давно ли здесь живу, и какая организация меня опекает. После этого попросил рассказать о моих отношениях с Вовами. Я все рассказал как есть, что сначала Вова был мне интересен, а потом я его немножко узнал, и ничего приятного уже в нем не находил. Почему, меня спросили. Я ответил, трудно отвечать на этот вопрос, может быть, я ему завидовал. А вообще он — ловчила. Старичок засмеялся и сказал, что когда он учился в Ковенской императорской гимназии, такого слова в русском языке не было, но теперь, да, да, он уже слышал от новых эмигрантов это слово, очень, интересно, это, наверное, что-то подобное мазурику, не так ли? Я сказал, да, почти то же самое, но с дипломом. Ему понравился мой ответ, он от удовольствия прикрыл один глаз, после чего перевел следующий вопрос детектива, видел ли я вчера Вову? Опять я сказал как было, что Вова мне позвонил, как я поднялся и увидел, что к Вове кто-то входит, постоял и вернулся к себе. Полицейский попросил описать того, кто входил. Я рассказал о черной жесткой шляпе и распатланных джинсах, мокрых от дождя. Откуда вы знаете, что шляпа жесткая, вдруг спросил полицейский. Я объяснил, мерил такую в магазине, она была твердая, как будто из фибры, у меня бы сразу разболелась голова. На это полицейский заметил, что у парней вроде того, кого я видел, головы не болят даже от марихуаны, вот если их стукнешь клапом, это другое дело. Старичок согласно закивал головой, клапом, совершенно верно. И все равно не помогает, на улицу не выйдешь, страшно.

Последующие вопросы были о времени. Когда позвонил Вова. Когда я поднялся к нему. Когда вернулся в свой номер. После этого старичок предупредил меня, что в его обязанности переводчика не входит давать юридические советы, но, возможно, мне полезно будет узнать, что по американским законам непринятие мер по предупреждению преступлении, если заведомо было известно, что оно может быть совершено, наказывается заключением в тюрьму или денежным штрафом, или тем и другим, смотря по обстоятельствам. Только после этой справки он перевел вопрос полицейского, встречал ли я когда-либо раньше человека, входящего к Вове, и не показался ли он мне чем-либо подозрительным. Я ответил нет, чтобы они не подумали, что у меня с этими черными что-то было или я даже послал их к Вове.

После этого полицейский сразу сбросил с себя всю официальность, как будто деловая часть беседы была закончена, и стал расспрашивать, как я жил в России, чем занимался и вообще, что это за страна, откуда я приехал. Нравится ли мне в Америке? Слово «Россия», видно, напомнило старичку молодость, он забыл о своих обязанностях переводчика и ударился воспоминания, закрыв глаза от удовольствия и жмуря лицо в улыбке, как будто жарился под солнцем. Вдруг полицейский попросил объяснить, что значит «ловчила», очень смешно произнося это слово, и почему мне нравятся такие люди. Я возразил, не нравятся. О, он откликнулся с облегчением. Я объяснил, ловчила тот, кто берет у общества больше, чем дает, и даже, чем ему самому нужно. А кто-то остается ни с чем. Например, у Вов в Союзе было две кооперативных квартиры, машина и гараж. А у меня одна комната в коммуналке.

Старичок перевел, и тут же осуждающе обратился ко мне, какое же это преступление, две квартиры и гараж, вы можете здесь иметь, сколько хотите, никто вам слова не скажет. Просто там такая страна, что обычные вещи это преступление. Я ответил, дело совсем в другом, если не ограничить приобретательские инстинкты, то мы высосем из планеты все соки. Зачем, я спросил, каждому иметь столько одежды, что даже некуда ее вешать, не только носить. Или чтобы переместить одного человека, а он сколько весит, ну, семьдесят кило, гонять по городу тонну металла, машину, сжигая бензин. А нефти уже совсем мало осталось на планете. Когда-нибудь хватятся, что из нее можно делать лекарство, а нефти уже ни капельки не осталось, всю сожгли на переезды. Так что же, рассмеялся старичок, лошади лучше? Конечно, лучше, я сказал, если одна на человека, а если больше, так то же самое, даже Толстой в «Анне Карениной» осуждал.

Полицейский терпеливо слушал наш спор, хотя ни слова не понимал, потом задал вопрос, в чем я завидовал Вове. Я думаю, это была не зависть, разве я чувствовал бы себя счастливее, если бы один день обедал в одной квартире, а другой в другой? Вот ванна это приятно, у меня в коммуналке не было. И всегда от тебя пахнет эссенцией. Зато здесь, какой у меня ни плохой номер, каждую минуту могу купаться. Они недоверчиво слушали мое объяснение, из ваших первоначальных ответов можно было составить впечатление, что завидовали, объяснил старичок. Но это ваше право, поспешил он сказать, вы можете не отвечать на этот вопрос, можете вообще игнорировать вопросы, никто вас не может заставить. До большевистской революции в России было то же самое, существовало так называемое, он произнес какое-то латинское слово, это значит, никто не может навязать подозреваемому манеру поведения. Старичок назвал русскую фамилию и сказал, что я, наверное, знаком с трудами этого замечательного юриста, его принципы вошли в русское судопроизводство.

Он долго, медленно и с видимым удовольствием вспоминал старину, термины и фамилии. В моем колодце стало уже серо, ночь прошла, и я почувствовал, что устал. Но полицейский, чьи глаза были красны, и не думал останавливать старичка, лишь время от времени что-то подчеркивал в своем блокноте. Может быть, он убивал время до конца смены, чтобы от меня больше никуда не ходить, а прямо отправиться домой спать. Вдруг старичок пришел в себя и обратился ко мне: но сегодня у вас делаются ужасные вещи, вы читали Солженицына? Я ответил, это было, но сейчас не так. Старичка, видимо, взволновал мой ответ, он озабоченно перевел его полицейскому, после чего мягко, но увещевающе обратился ко мне, нет, нет, так, можете не сомневаться, там все осталось, как было. И грустно замолчал.

В моем колодце стало почти бело, значит, день сегодня сухой и холодный. Я видел, что никому больше не хочется разговаривать. Полицейский с удовольствием вылез из-за стола и поправил за собой накидку на кровати, старичок тоже поднялся и старичок перевел полицейского: мы вам благодарны, вы нам очень помогли, если возникнет необходимость выяснить какие-либо проблемы, могли бы мы к вам прийти еще раз? Я, конечно, согласился. Затем полицейский попросил разрешения помыть руки и пошел в туалет. После него с такой же просьбой ко мне обратился старичок. Когда они уходили, я спросил, что мог бы означать красный свет, который жгут в номере напротив круглые сутки, вот он и сейчас горит. Полицейский снисходительно ответил, что я должен спросить об этом у хозяина гостиницы. Старичок от себя добавил, еще лучше об этом спросить у кого-нибудь из персонала, хозяин может быть занят серьезным делом. Он собирался еще что-то объяснять, но я хотел, чтоб они поскорее ушли, и потому перебил его, сказав, что, как я слышал, в Америке каждый может делать, что хочет, только чтоб старичок больше не затруднял себя объяснением. Он закивал головой: да, да, вы можете не волноваться, просто насельникам так нравится. Полицейский протянул мне руку, и мы попрощались. Его ладонь была большая, теплая, вообще он производил приятное впечатление. Мы уже пожали друг другу руки, но старичок все не уходил, и полицейский тоже остановился. Я помню, был такой русский обычай, с просветленным лицом обратился ко мне старичок, через порог не пожимать руки, теперь его уже нет? Я ответил, что есть, но я забыл. Старичок был очень доволен, что я ошибся. Видите, сказал он, подняв палец, а я помню! И они ушли.