Ветры границы - Валентина Яковлевна Голанд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Милый, хороший ты мой человечек, — перечитывая записку, думал Степан Федорович о Маше, — все-то ты хочешь увидеть, успеть, сделать. Его радовало, как быстро она обжилась на заставе, как организовала дом, с каким терпением и любовью относилась к нему и к детям. И с женой Малова, Ириной — женщиной яркой, порывистой, непростой в общении — сумела найти общий язык. Живут они дружно. Если у одной раньше появляется свежая картошка, варят ее на две семьи, если одна идет в село за молоком, приносит и для другой. Маша помогает Ирине и с малышом. «Если бы не Маша, пропала бы я со своей Аленой», — сказала как-то Ирина Шкреду. И ему была приятна эта искренняя похвала.
Он и сам видел, сколько теплоты, женской привязанности было в Машином отношении к детям. Даже Аленку она нянчила с удовольствием, приговаривая: «Дочка ты наша пограничная, общественная, значит, быть тебе от рождения до конца жизни в коллективе, с людьми».
Всякий раз, глядя на нее, Шкред чувствовал внутреннюю вину перед нею: взвалив на себя бремя забот, связанные с уходом за его детьми, она никогда не сказала ему о том, что хочет иметь еще одного, их общего с ним ребенка. А может, думала, что я смогу поверить в то, что тогда к Светлане, Алеше и Надюшке она будет относиться иначе, холоднее что ли… Глупышка… Во всяком случае теперь он видел: Маша по-матерински относится к детям, к своим обязанностям хозяйки большого семейства. Теперь их связывает не только большое чувство, их связывает общая судьба.
Степан подошел к кухонному столу, где под полотенцами стояли теплые кастрюли с борщом и с картофельным пюре, на котором сверху лежали две пышные котлеты; отпил компот из пол-литровой банки. «Жара, и есть-то не хочется, а она старалась… Милая моя…»
Еще несколько лет назад, после смерти Ани, он и думать не хотел ни о ком, ни с какою другою не мог ни грустить, ни смеяться. Говорят, все в жизни проходит, все повторяется. Это не совсем так. Сама жизнь — неповторима, она — одна. И нужно было перебороть, пережить несчастье. Маша вошла в его жизнь естественно, незаметно и стала так же необходима, как вода в пустыне.
И не только ему одному. Ребята за нею — как цыплята за наседкой. Ирина Малова, удрученная тем, что не успела в свое время приобрести «хорошую специальность», говорила ему однажды: «Плохо было бы мне без Маши. Она научила меня ждать мужа».
— Знаете, Степан Федорович, я прежде говорила Маше: чтоб я в глуши жила — ни за что! Я там со скуки пропаду! А вот уже три года живем, и я думаю теперь: да лучшей доли, чем быть со своим Валерием, мне и не надо!
И они ждут вместе с Машей своих мужей, ждут и днем и ночью, ждут с проверки нарядов, ждут с учений и со стрельбищ, ждут после тревожной команды «В ружье!» Впрочем, все они, жены пограничников, просыпаются вместе с мужьями, как только услышат эту команду. Сколько раз, оставаясь в пустой квартире, подойдут к окну: «Учебная или настоящая тревога?» Хорошо, что есть соседка, все-таки не одной коротать томительные часы.
Степан отлил себе в тарелку борща, нехотя стал есть, все еще продолжая думать о женщинах, действительно ставших боевыми подругами.
Опасность всегда сближает людей больше, чем общая радость, и женщины подбадривают друг друга, как могут только сестры, а когда уже не хватает сил оставаться в неведении, бегут на заставу к дежурному: «Ну, как там наши?» — спросят. И не уснут, пока не вернутся с границы мужья.
Без них и обед не обед, и сон не сон. Они ждут. Это стало их общим делом, их заботой, частью их жизни. Теперь уже и самому Шкреду кажется: вот покинь они заставу, откажись от терпеливого ожидания — и что-то от их женского обаяния убудет, уйдет безвозвратно, что-то потеряют они навсегда.
Но ведь и они, мужья, становятся сильнее, красивее, когда рядом с ними верные жены, помощницы, и они много теряют, если нет их рядом — диалектика жизни, и от этого никуда не денешься.
Он посмотрел на часы. Большая стрелка приближалась к шестнадцати, пора было выезжать на стрельбище.
…Бескрайняя, опаленная солнцем пустыня. Ни деревца, ни кустарника. Одними колючками ощетинилась сухая земля. Солнце бьет в упор, прямой наводкой, от него никуда не спрячешься.
Капитан Шкред вместе с лейтенантом Маловым сидят за деревянным неоструганным столом. Над ними — самодельный тент из простыней.
Впрочем, Шкред не сидит. Он то и дело встает, подзывает к себе солдат, отдает распоряжения. Одного послал к пульту автоматического управления мишенями, другого — на вышку, посмотреть, не видно ли чабанов со стадом, не угодил бы скот под шальную пулю; шофера — к речке, привезти Машу и детей. Пусть посмотрят… Наконец, началось.
На рубеж вышли по команде первые два пограничника. Рядом с ними лейтенант Малов. Подает команду: «Заряжай!» — и вдалеке появляются мишени. Пограничники прицеливаются. «Огонь!» — и сразу бегут ко второму рубежу подавлять пулеметы «противника».
Третий рубеж. Трещат автоматные очереди. Гаснут вспышки. Первая пара пограничников подходит к Шкреду, а Малов ставит в тетради оценки. Маша заглянула в тетрадь и увидела две жирные двойки. Шкред спрашивает лейтенанта: «Ну как?» Хотя и сам знает, что отстрелялись неважно.
Он вызывает следующих. То ли от яркого солнца, то ли от недосыпания, глаза у него красные, воспаленные, губы пересохли.
Вторая пара стреляет тоже не так, как хотелось бы. Шкред огорчается:
— Нет правильного прицеливания, спешат дернуть спусковой крючок. Будем отрабатывать упражнение по элементам. Рядовой Иванов! — вызывает он по списку. — На рубеж!
Но и Иванов «мажет». Шкред — Маша видит это лучше других — нервничает, он еле сдерживает себя.
— Плохо, очень плохо, Иванов! — говорит он.
— Никак нет, товарищ капитан, — вдруг отвечает солдат. — Автомат плохой.
— Не может этого быть, Иванов. Какой у вас номер автомата? Я сам их пристреливал. — Шкред берет оружие из рук Иванова, шагает к огневому рубежу. Вот
