Одиссея Георгия Лукина - Евгений Дубровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, как улов? – спросил он, ни к кому не обращаясь. – Есть что-нибудь… экзическое?
– Да как сказать, Михаил Карпович, – ответил Аггей.
– Дядька Михай… – вырвалось у Сундукова.
Одноногий даже не взглянул на него. Он подошел к столу, положил на него, не выпуская из руки, костыль и твердо налил себе водки.
– Студента вот торгуем, Михаил Карпович, – продолжал Аггей.
– Студент… гм… – Дядька Михай выпил и, медленно жуя огурец, уставился на Романа. – У тебя что, язва? Ты почему такой худой?
– Это… спортивная худоба… Так сказать, отсутствие лишних накоплений… У меня никакой язвы… Да вы же знаете меня, Михаил Карпович. Я студент, Роман Сундуков… к вам за солью ходил. Возьмите меня к себе, товарищ начальник. Я оправдаю доверие. Я, честное слово, оправдаю доверие! У меня третий разряд по физкультуре, товарищ начальник.
– Откуда ты знаешь, что я начальник?
– Так ведь сразу видно.
– Ишь ты… – Дядьке Михаю, видно, понравились слова Романа. – А что ты умеешь делать?
– Я знаю философию. У меня научные труды по Платону, Фейербаху, например.
Одноногий продавец соли еще раз выпил, опять медленно закусил, и по его угрюмому лицу пробежала тень улыбки.
– Может, вам нужен учетчик, Михаил Карпович? Я хотел бы у вас работать, Михаил Карпович. Я всегда оправдаю доверие, Михаил Карпович. Я хорошо считаю, Михаил Карпович. Я, например, Михаил Карпович, запросто могу умножить сорок три на двенадцать.
– А ну умножь.
– Значит, так… Михаил Карпович… сорок на десять… это будет четыреста… три на два – это шесть… три на десять – это тридцать… и там у нас сколько было… Михаил Карпович…
– Четыреста.
– Значит, четыреста и плюс шесть… и плюс тридцать… значит, четыреста тридцать шесть… Михаил Карпович.
– Ишь ты, – удивился одноногий. – Ловок. Расскажи по порядку, как это у тебя.
– Значит, так, Михаил Карпович, – начал опять Сундуков. – Берем сорок и умножаем на десять…
Сундуков проделал предыдущую операцию, но результат теперь у него получился другой: шестьсот шестнадцать.
– Минуточку… я сейчас… Михаил Карпович… где-то вкралась ошибка, – зашептал трясущимися губами Роман. – Я сейчас…
– Ладно, верю, – милостиво сказал продавец. – Этого я беру в контору. Будет бухгалтерию вести. Кто еще?
Он опять внимательно осмотрел нас. На мне его взгляд задержался несколько дольше.
– Ну и бородища, – сказал Михаил Карпович даже с легкой завистью.
– Это бард, – заржал Николай.
– Осетин, в смысле?
– Турок, – еще больше зарыготал Николай, но дядька Михай шевельнул на столе своей палкой, и самодеятельный поэт осекся. – Ну, появились сейчас такие… – пояснил он почтительно. – Наподобие как стиляги были. Только похуже. Те хоть по дворам не ходили, а эти ходят и песнями поливают.
– Ишь ты, как, значит, побирушки.
– Ну, не совсем, Михаил Карпович…
– А точно, что того взяли?
– Точно.
– Документы есть?
– На гитаре фамилия написана.
– С гитарой взяли?
– А как же. Ее же нигде не достанешь.
– Это хорошо. Теперь своя самодеятельность будет.
– Конечно, хорошо, Михаил Карпович.
– Наверно, он и на балалайке умеет.
– Наверно, Михаил Карпович.
– Эй, ты, на балалайке умеешь?
– Нет.
– Научим, Михаил Карпович. Раз на гитаре умеет – на балалайке запросто. Будет балалаечным бардом. Лично, так сказать, вашим. Ходить следом и, так сказать, услаждать слух.
Эта идея всем очень понравилась. Все принялись строить планы насчет меня. И тут выявилась разница во вкусах. Один хотел, чтобы я играл на балалайке, другой – на мандолине, третий – на губной гармонике, четвертый – на расческе и даже чтобы я научился кричать петухом. Контуры довольно мрачного будущего проступили передо мной. Я откашлялся и сказал:
– Я не буду совсем играть.
– Почему? – воскликнуло сразу несколько голосов почти с детской интонацией.
– Потому что известно – птица в клетке не поет.
– Щегол поет, – поправил Аггей.
– Я не щегол, – возразил я.
Все загалдели, будто были очень недовольны, что я не щегол.
– Пусть сейчас споет, – сказал дядька Михай. – Посмотрим, кто он.
– Пущай, – Катя облизнул губы белым языком.
– Буду делать что угодно, только не петь, – сказал я.
– Продай его мне, – сказал Михаил тусклым голосом.
– Или мне. Он мне сразу понравился, – Чернобородый подошел ко мне и зачем-то заглянул в одно ухо, потом в другое. – Через недельку соловьем будет заливаться. В кусты посадим – всю ночь в кустах будет щелкать.
Все захохотали. Только Михаил опять тускло посмотрел на меня.
Одноногий продавец убрал со стола палку.
– Ладно, – сказал он, – продать не продам, а на недельку возьми, попользуйся, а то гонору, я вижу, чересчур. И острит много. Не люблю острых.
Чтобы хоть чем-то досадить Чернобородому, я сказал:
– Может, все-таки кто-нибудь меня купит? Я бы дешево продался.
– Шустер! – захохотал Черкес. – Шустер малец, вдарь тебя в ухо.
– Он мне сразу приглянулся, – мрачно процедил Чернобородый. – Через недельку не узнаете.
– Ты его особо не мордуй… соображай, как он петь будет, – недовольно заметил Аггей.
– А это уж, папаша, извините, не ваше старческое дело. У нас, так сказать, частная собственность на средства производства.
Старик что-то хотел сказать, но тут на него напала рыбья болезнь, и он сразу превратился в разыгравшегося борова.
Мымрика тоже не стали продавать, из чего я сделал заключение, что лишь мы с ним были украдены с «целевым назначением», а остальные попались случайно.
Мымрик вел себя странно. Он по-прежнему не обращал на «рабовладельцев» никакого внимания, а лишь не спускал глаз с Завьялова и что-то бормотал. Я разбирал лишь мычание. «Ясно… Конечно, он… теперь для меня все ясно… Вон ты кто оказался…»
* * *Пора уже спать. Завтра будет нахлобучка от Василиса за то, что сжег много керосина. Но остановиться не могу, уж больно необычный был день. Завтра опишу…
7 августа
Сильно отстаю со своим дневником. Сегодня уже седьмое, а я никак не опишу четвертое. Но писать короче не хочу. Может быть, самая мельчайшая деталь, кажущаяся мне сейчас чепухой, в дальнейшем окажется для следователя важнейшей уликой. Да и, откровенно говоря, дневник придает мне бодрости. Хоть здесь их гнусные рожи в моих руках.
Ну ладно. Пойдем дальше. Вторая половина 4-го августа.
Нас разделили. Сундуков тут же ушел со своим хозяином. Вид у него был довольный и в то же время пришибленный. Он все время поглядывал на меня и делал глазами и пальцами знаки: мол, не вешай носа, все идет, как надо. У порога одноногий оглянулся и опять внимательно посмотрел на меня.
Потом ушли бледнолицый Катя и Черкес.
– Неважнецкий улов! – крикнул с порога Черкес. – Когда идешь опять?
– Дай отдохнуть, – проворчал Чернобородый. – Ну, пошли, остряк.
Завьялов и Мымрик остались, а я вместе со своим новым хозяином вышел на улицу.
Был как раз самый полдень. Оказавшись на улице, я зажмурился от белого солнца вокруг. Но жары особой не чувствовалось. Ветер с речки был прохладный, влажный, кружил по подсолнухам в огороде, мял у забора лебеду. Сразу же за слегами, отделявшими двор от огорода, полола картошку дочь Аггея. Она была все в том же широком платье, очевидно, бабкином.
Ветер трепал его, открывая загорелые, в царапинах и цыпках ноги.
Услышав скрип двери, девчонка разогнулась и стала смотреть в нашу сторону.
У калитки я оглянулся. Девчонка стояла опершись на тяпку. Крепкая дубовая калитка закрылась за нами, щелкнув тяжелой кованой щеколдой. Мы оказались на улице.
Только тут я внимательно рассмотрел место, где предстояло мне жить. Это было красивое место. Мы находились на небольшом пригорке, и весь остров был хорошо виден. Собственно говоря, он скорее являлся полуостровом, так как узкой горловиной соединялся с «материком». Но эта горловина, по всей видимости, была топью, потому что в той стороне ярко зеленела осока и поблескивали озерца воды. Ни тропинки, ни колеи…
С остальных сторон остров окружала река. Берега острова были пологие, заросшие ивняком, красноталом и терновником так сильно, что походили на скрученный вал толщиной в двадцать-тридцать метров. Перед валом в воде торчали колья. Очевидно, там находились сети, в которые попал Мымрик. Да… не остров, а настоящая крепость…
Середина острова была похожа на лесостепь в миниатюре, которую я видел в школе на макете: клочки земли, покрытой ковылем, вперемежку с толстыми развесистыми деревьями. В гуще деревьев стояли дома, вот почему я не увидел, когда нас выгружали с катера. Всего я насчитал четыре дома. Они были такие же, как и у Аггея: добротные, покрытые толем или шифером, окруженные высокими заборами.
К одному из таких домов мы и подошли. Он был чуть поменьше остальных и выглядел позапущенней. Шифер на крыше был кое-где разбит, в заборе виднелся пролом, стекла выглядели давно немытыми. На дверях висел амбарный замок. Чернобородый открыл его ключом, выуженным из кармана толстых суконных брюк, и мы вошли внутрь.