Новые идеи в философии. Сборник номер 1 - Коллектив авторов

3) Что же касается самих данных объяснений, то в них говорится о связи мыслей, ибо никто не назовет одну единственную мысль наукой, и об отображении фактов мыслями, ибо мы не назовем наукой ни простого куска действительности, ни также связи мыслей, которой не соответствует ничего действительного. Но что в субъективном смысле всякая вообще или, по крайней мере, всякая человеческая наука (к которой, очевидно, принадлежит и учение о мировоззрении) предполагает человеческую деятельность, и притом такую, которая имеет целью создание научных связей мыслей – это не нуждается в особом доказательстве (я имею в виду все еще провизорное и предварительное значение всех этих объяснений).

Как и всякая человеческая деятельность наука в субъективном смысле слова (§2) служит для преуспеяния жизни или для удовлетворения потребностей.

1) Я желал бы, чтобы этот тезис, утверждающий биологическую обусловленность науки, был понят в возможно общем и, если можно так выразиться, безобидном смысле. Не следует ни в коем случае думать, будто он предвосхищает дальнейшие объяснения или будто он сводит на нет то, что было выше (§1 и 3) сказано о различии между теоретическим познаванием и практическим поведением. Но, как ни важно это различие, нельзя все же отрицать, что и познавание есть также некоторое поведение, что созерцание есть понимание (Auffassen), a отказ от всякой позиции – все-таки принятие известной по-зиции. Всякого рода деятельность предполагает наличность потребности, которую она должна удовлетворить. Этим еще не предрешается вопрос о так называемой свободе воли. Ведь мы вовсе не утверждаем, что потребности, удовлетворяемые в каждом отдельном случае, должны всегда быть сильнее, чем другие потребности, которым могут соответствовать другого вида деятельности. Но ведь никто не утверждает, что свобода заключается в возможности делать нечто такое, в чем делающий это не имеет никакого интереса, – никто, кроме разве фантастических защитников свободы воли, создаваемых для целей легкого опровержения противниками ее. Не следует точно также думать, будто те потребности, удовлетворению которых служит научная деятельность, должны быть практическими в тесном смысле слова. Для защищаемого здесь тезиса достаточно и чисто теоретических потребностей. Первоначально, вероятно, работа нашей мысли служит непосредственно сохранению и обеспечению жизни, но впоследствии, когда образуются органы и навыки мышления, одно функционирование этих органов является биологически ценной деятельностью. Не следует, наконец, думать, будто, благодаря неосторожному применению биологических понятий будет получен материалистический или хотя бы даже реалистический исходный пункт для дальнейших изысканий. Наоборот, в ходе исследований мы придем к такому пункту, где проблемой для нас станет одно простое существование живых существ, т.е. одушевленных органических тел. И там поэтому мы должны будем решительно отказаться от употребления биологических понятий. Но всякое объяснение было бы невозможно, если бы оно пыталось ответить зараз на все вопросы. Поэтому, пока мы не нашли на своем пути внутреннего основания для сомнений, мы должны оставаться на точке зрения обыденного мировоззрения как на общем исходном пункте всех научных изысканий. Но с точки зрения этого мировоззрения вряд ли может подвергаться сомнению утверждение, что научная деятельность не совсем бесполезна.

B зависимости от тех потребностей, которым удовлетворяет наука (и которые в этом отношении могут быть названы интересами), происходит дифференцирование отдельных наук, отображающих одни и те же факты с помощью различных мыслей и различных связей их.

Уже Аристотель5говорил, что естествоиспытатель и диалектик должны определить совершенно различно гнев: естествоиспытатель определил бы его, как возбуждение крови и тепла сердца, между тем как диалектик видел бы в нем стремление к возмездию или чтонибудь подобное. Это мы наблюдаем во всех отраслях науки. Наклонная башня в Пизе для физика это – «находящаяся в определенном состоянии равновесия масса» и поэтому она попадает в одну и ту же группу с каким-нибудь наклонными пнями, скалами и пр. Для источника искусства она – «романская постройка» и, как таковая, соединяется в одно с такими предметами, которые не имеют с ней ничего общего в физическом отношении. Точно также движение руки убийцы для физиолога это «мускульное движение», для криминалиста «наказуемое деяние», и в соответствии с этим первый сопоставит его с следующим за ним «состоянием усталости», а второй – с «тяжелым тюремным заключением». Одна и та же река есть для физика «масса воды определенного веса, уклона и скорости», для химика «вода с определенным количеством щелочных растворов», для географа – «граница страны», для политикоэконома – «путь сообщения», для историка литературы – «объект патриотической поэзии». В соответствии с этим первый будет сопоставлять ее с другими реками, второй – с другими источниками, третий – с горами, четвертый – с железными дорогами, пятый – с знаменами и пр. Если принять это в соображение, то вряд ли можно сомневаться в том, что науки отличаются друг от друга не по своим «предметам» или «материалам» и пр., а по преобладающим в них интересам. Мы не будем здесь следить за всем многообразием этих интересов, а ограничимся в этом отношении лишь самыми общими соображениями.

Интересы, господствующие в частных науках, в общем сводятся всегда к установлению и упорядочению фактов.

1) Напоминая опять-таки провизорный характер этих рассуждений, я укажу прежде всего на намеченное уже выше (§3. 1) соображение, что каждая теоре тическая потребность служит первоначально для сохранения и обеспечения жизни, но что она может в дальнейшем приобрести самостоятельное биологическое значение, как потребность функционирования развившихся для той первичной цели органов или сил. Если принять это в расчет, то легко понять, что эти теоретические потребности должны прежде всего выступить в качестве двоякого требования, обращенного к (человеческому или животному) организму, именно: познать, с одной стороны, составные части окружающей его среды, а, с другой, понять связь их. Легко также понять, что из первого требования должна была развиться жажда знания также и в тех случаях, когда по-знанный элемент среды не оказывает, по-видимому, никакого непосредственного влияния на жизнь познающего субъекта. А из второго требования должно было развиться стремление к пониманию даже и тогда, когда понятое отношение не имеет непосредственного значения для поведения познающего индивида. Но и независимо от правильности или неправильности этой генетической гипотезы конкретное многообразие теоретических интересов показывает, что каждое частное научное исследование, приводящее к какому-нибудь результату, удовлетворяет или потребность в познании или потребность в понимании действительного, т. е. или жажду фактов или жажду понимания.

2) Но каждое удовлетворение первого рода состоит в установлении новых фактов, каждое удовлетворение второго рода – в узнавании старых фактов. Первое утверждение не нуждается вовсе в доказательстве; никто не станет полагать, что любознательность может быть удовлетворена с помощью демонстрирования того, что уже известно. Но и второе утверждение представляет собой довольно самоочевидную мысль, впервые изложенную в ее наиобщей форме Авенариусом6. Наблюдаемый с какой-нибудь горы вид становится «понятным» тогда, когда каждая открывающаяся здесь взору вершина признается как тождественная с уже ранее известной вершиной (известной в смысле непосредственного созерцания ее, или по своему названию, по своему положению на карте и пр.). Точно также становится понятным происхождение какого-нибудь стихотворения, если устанавливают тождество его автора с уже известным из занятия историей индивидом. Точно таким же образом перестает быть «непонятным» животное, которое наблюдали бы, хотя лишь один раз, или ка-кая-нибудь редкая палеонтологическая находка, если их могут отнести к какому-нибудь уже известному роду. И точно также рентгеновские лучи были бы «объяснены» тогда лишь, когда можно было бы свести их к уже известному из каких-нибудь других источников типу изменений (вроде того, как движение планет считается «объясненным», когда его отожествили с движением земных тел). Надо только заметить, что в последних двух случаях дело идет не о численном, а о видовом тождестве: в то время, как в примере с горными вершинами и авторами мы имели дело с одними и теми же численно индивидами, в случае с животными и движениями они тождественны лишь как принадлежащие к одному виду. Это подведение под некоторый известный тип (бытия или становления) есть таким образом особый вид «понимания» («Verstehen»), которое можно обозначить словом объяснение (Begreifen resp. Erklären). Но и в том и другом случае факты упорядочены: в первом случае тем, что, будучи численно тождествен ными, они совпадают между собою, во втором – тем, что они сопоставляются между собою как равные по виду.