Книга несчастной любви - Фернандо Ивасаки

Но жизнь, как поется в песне, «дает и забирает, забирает и дает» [124], и вот однажды на перемене, приправленной тоской по случаю очередной осечки, ко мне подошла, вся дрожа, Бегония и спросила, не буду ли я так добр пойти с ней на ее выпускной. Тишина. Тишайшая тишина. Ангел пролетел, второй пролетел, и, наконец, третий отвесил мне оплеуху своей гитарой.

– Ты и вправду хочешь, чтобы я пошел с тобой на выпускной? – недоверчиво спросил я.

– Почему ты заставляешь себя упрашивать? – запинаясь, сказала она. – Ты не можешь?

И вот тогда-то меня охватило непередаваемое чувство блаженства, что-то похожее на мистическое озарение в индуизме, на нирвану, обещанную Буддой. На аскезу, на божественное откровение, на enthusiasmцs. Меня пригласили на выпускной – все, можно спокойно умереть! Говорят, на пороге смерти перед каждым мимолетно проносится фильм о прожитой жизни, и по киноэкрану моей памяти рядами прошествовали герои моей жизни и десятки тщательно отобранных актрис. Эвое, эвое! [125] Мария де лас Ньевес еще только созревала, а Бегония уже зацвела.

Выпускной – главное событие в жизни девушек, поэтому они никогда не приглашают никого просто так, наобум. Сначала они примечают кого-то, потом мечтают о нем, и если грезы получаются достойными, то тогда они вновь и вновь наслаждаются ими. Словом, если тебя пригласили на какой-нибудь выпускной, то девчонок ты уже ничем не сможешь удивить, потому что в их грезах все уже давно продумано до мельчайших подробностей. «И почему у женщин исполняются мечты?» – думал я. Приглашение Бегонии – единственная моя сбывшаяся мечта, но онейрические предчувствия Фрейда здесь были совсем ни при чем, потому что эта моя мечта приснилась мне наяву.

Из всех альбомов – крещения, первого причастия (ах, Камила), свадебного и после рождения ребенка – у девчонок всегда есть еще один, самый интимный и личный: альбом выпускного вечера. В нем сначала идут фотографии, где они, жизнерадостные и благоухающие, в новых нарядах, сначала одни в своей комнате, затем на лестнице, в гостиной, на пороге дома перед самым отъездом. Потом идут фото с родителями, с бабушкой, фото братьев и сестер, мамы и папы. И напоследок фото со своим парнем: на лестнице со всей семьей, в гостиной вместе с родителями и на улице у машины. Парень всегда фотографирует папу с дочкой на пороге дома, и отцу всегда приходится снимать свою дочь с ее парнем, когда они садятся в машину. Это обычный ритуал, но он все-таки не может избавить от самых худших патриархальных страхов племени: отец думает, что парень, дай ему волю, залезет к нему в дом, а парень думает, что старикан, дай ему волю, драпанет сейчас на своей машине.

В альбомах выпускного вечера спят белыми снами орхидеи, подаренные на вечерах. Никогда я не понимал, почему надо дарить орхидеи. Возможно, потому что в Соединенных Штатах они дорого стоят и их не достать, но в Перу их за гроши продают на каждом углу. Как в Китае, где орхидеи – символ эротизма и плодородия. Никто не дарит ирисы, туберозы или лилии – цветы, которые не будучи столь красивыми, ранят душу своим нежным ароматом. И вот эти орхидеи скрипят между страницами альбомов выпускного вечера, крошась в мягкую и блеклую осень, которая когда-то была весною в сердце.

Ана Лусиа и Мария де лас Ньевес первыми узнали, что меня пригласила Бегония, и на первой же перемене запорхали вокруг. Ана Лусиа улыбалась мне, сожалея, что уже не может пригласить меня, а Мария де лас Ньевес повторяла снова и снова – она, мол, так и знала, что Бегония меня пригласит. Видно, что они были недовольны, но притворялись, что им весело. Можно быть трагиком и не быть при этом печальным, и в тот день Ана Лусиа и Мария де лас Ньевес только и делали, что смеялись, хотя радости у них не было ни на грош.

Следующие дни прошли в напряженной подготовке: я купил льняные рубашки, шелковые галстуки, туфли из аргентинской кожи, подтяжки и отрез английской материи, чтобы сшить себе серый костюм-тройку. В портновской мастерской у итальянцев с меня сняли мерку, а в японской оранжерее я заказал орхидею. Мама растерянно наблюдала за мной и даже сказала, что неужели я весь такой из себя ради какого-то простого выпускного, а если свадьбой тут пахнет, то с этим давай к своей бабушке. («Крестник, не волнуйся, для этого есть твоя крестная мать. Какая радость, дорогуша!» – подбадривала меня тетушка Нати.) Курс в «Трене» подходил к концу, и нетрудно было понять, что на выпускной в Святой Урсуле приглашены и другие мои друзья и преподаватели академии – Сантьяго, Педро, Исайа, Густаво. Для них речь шла об еще одном выпускном, но для меня же это был ВЫПУСКНОЙ, the expected one [126], долгожданный Аль-Махди [127], о котором говорят арабские предания. У меня было с кем пойти, был костюм, была орхидея. Все у меня было, чтобы чувствовать себя счастливым, но, однако же, мне было невесело.

Когда закончились занятия в «Трене», до выпускного в Святой Урсуле оставалось чуть больше недели, и вот тогда-то Мария де лас Ньевес пригласила меня к себе домой на вечеринку, самую что ни на есть перуанскую, которую она пожелала закатить по случаю окончания курса.

– Ты не пригласила Бегонию? – удивленно спросил я Марию де лас Ньевес, увидев, что на вечеринке нет Бегонии.

– Не вижу смысла приглашать ее,– ответила она. – А почему ты спрашиваешь? Влюбился, что ли, в Бегонию? Если влюбился, то в любви давай-ка признавайся ей на выпускном.

Это прозвучало как приказ и одновременно как издевка, такой тон разговора меня смутил, ведь внешность Марии де лас Ньевес всегда ассоциировалась у меня со скромными и нежными, почти музыкальными чувствами. Ее глаза ярко засветились голубым кобальтом, и я догадался, что это было только началом.

Она стала упрекать меня в бесхребетности, в отсутствии терпения. Неужели мне было непонятно, что она также хотела пригласить меня на выпускной? Она была обижена, раздражена и прямо-таки прекрасна в своей ярости. По-видимому, Мария де лас Ньевес думала, что не должна мне достаться слишком легко, и притворилась безразличной, когда вдруг – бац! – и ей вставили палку в колеса, пригласив меня раньше ее. А я, понятное дело, как кретин, взял и обрадовался, да еще и у всех на глазах. У всех на глазах обрадовался или у всех на глазах кретин? Нет, мне она этого не сказала.

Безжалостная Мария де лас Ньевес выставила в мою сторону свой нос Клеопатры. Она хотела раздавить меня носком своей туфельки, а на самом деле возносила до небес своим царственным носиком. Эта необычайно красивая девчонка выставляла меня тряпкой перед всеми, но никто не понимал того счастья, которое я ощущал, будучи тряпкой в ее руках. Она любила меня, посудное мочало с характером мокрицы. И я любил ее, этого снежного сфинкса с носиком царицы.

Любовь допускает парадоксы и откровения. Откуда мне было знать, что Мария де лас Ньевес хотела пригласить меня на выпускной? Уже ничего не поправишь. Даже дружбы не вернешь. Ситуация была трагической, но я не грустил, ведь по теории выпускных вечеров, связанной с толкованием снов, где-то там в одной из грез на выпускной я шел с Марией де лас Ньевес. Вот такие бредни терзали мою голову, когда рядом со мной прозвучал ласковый голос Аны Лусии:

– Ах, бедненький… вот оно как все разом тебе привалило. Потанцуем, может, все и переменится, а?

Ана Лусиа говорила со мной соблазнительным тоном человека, который все-то знает и все-то понимает, она стала танцевать, не прекращая смотреть мне в глаза. Если Мария де лас Ньевес была невозможной, то Ана Лусиа – немыслимой. Мысль о ней никогда не приходила мне в голову. Но после откровения судьба приготовила мне еще и парадокс: без всякого на то повода Ана Лусиа взяла и поцеловала меня. Это был нежный и робкий поцелуй в губы, который огорошил меня, одарил радостью амебного существования и прогрессирующим параличом. Так как целовали меня впервые, то две мысли обрушились на мою голову: первая – чистый бред во плоти («Неужели я превратился в принца?»), а вторая – сама правда жизни («Теперь я должен буду жениться»).

Есть иные, более подходящие и потайные, места для поцелуев и ласк, но к таковым ни в коем случае не относятся вечеринки накануне выпускного, куда школьницы приглашают своих преподавателей из академии. Ана Лусиа выпила лишнего, и очень скоро я заметил на себе десятки недобрых взглядов, полных изумления и осуждения. Прежде чем я что-либо понял, три девчонки увели Ану Лусию, и Мария де лас Ньевес попросила меня, чтобы я-по-жа-луй-ста-сию-ми-ну-ту-ос-та-вил-ее-дом. Всего за несколько часов я превратился в распутника, подлеца и ничтожную личность. В ловкача, который соблазняет женщин, убаюкивая их своими дурацкими россказнями, в проныру, который пользуется любым случаем, чтобы поразвлечься за их счет, и который подкатывает к выпившим чуть-чуть больше нормы девчонкам. Жаль, что эта незаслуженная, но столь желаемая слава обрушилась на меня в такой неподходящий момент.